Она заставила отца нагнуться к себе и прошептала ему на ухо:
— Мы летали!
— Что?!.. — изумленно воскликнул Ринарди.
Майя повторила еще более явственным шепотом:
— Мы ле-та-ли!
— Кто?!. Неужели Кассиний?..
Девочка расхохоталась громко.
— Что ты, папа, Бог с тобой!.. Такой большой! Серьезный! Важный!.. Нет. Он только смотрел на нас и, правда, когда надо было мне с Селией подниматься, он немножко прикрыл меня собою, чтоб няня не увидала меня на воздухе и не испугалась… Только сначала! как только мы очутились между ветвями деревьев, няня уж не могла догадаться, что надо поднять голову, а не искать меня в кустах! — смеясь, рассказывала девочка, увлекая отца в его кабинет, подальше от чужого слуха.
Там она взгромоздилась, по обыкновению, ему на колена, в его прадедовское кресло и с увлечением продолжала рассказывать, как хорошо летать! Носиться в воздухе легко и свободно по ветру, рядом с облаками, парить над землей, глядя вниз на деревушки, города и бедных людей, таких черных, маленьких, как муравьи…
Ринарди слушал, как во сне.
— Дитя мое! — наконец очнулся он. — Уверена ли ты в том, что говоришь? Не уснула ли ты в лесу и не приснилось ли тебе все это?
— Ну, вот и ты, папа, не веришь мне! — горестно вскричала Майя. — Ах! Что же мне делать?.. Неужели и тебе нельзя рассказывать!..
— О, нет! Нет, дитя мое. Рассказывай мне все, все, что с тобою случается. Я верю тебе! Прости меня, милочка. Ты понимаешь, что трудно привыкнуть…
— Да! Я знаю, что люди — рабы своих духовно неразвитых чувств! — вздохнула Майя.
— Рабы — чего? — изумился профессор.
— Своих неразвитых чувств! — повторил ребенок совершенно сознательно. — Так всегда говорит Кассиний.
«О, Господи! Что выйдет из этой девочки через десять лет?» — с невольным страхом подумал отец.
— Няня никогда не видала Селии? — спросил он.
— Н-нет! — обиженным голосом решительно отвечала Майя. — Ни Селии, ни Кассиния! Как она может?.. Ведь у нее нет всех глаз, она, как все другие люди, ничего не видит. Ни их, ни того, кого они за собой спрячут, — вот, как меня сегодня закрыл Кассиний! Ничего, ничего решительно такого… Кроме вот простых, твердых вещей, которые можно взять в руки…
И Майя презрительно тыкала пальчиком в стол, в стулья.
— Ты, папочка, гораздо больше видишь! — убежденно прибавила она. — Кассиний говорит, что это у нас в семье: что мама была такая же, как я, и что ты сам, когда был маленький, много мог видеть… только забыл!..
— В самом деле?., быть может! — задумчиво проговорил Ринарди.
— Да, да! Наверное! — подтвердила Майя. — И знаешь…
Она подошла к нему ближе и таинственно прошептала:
— Если ты будешь работать, по-прежнему слушаясь его, — он говорит, что твои глаза и уши могут снова открыться…
— Кассиний сказал это? — вскричал Ринарди.
Майя утвердительно кивнула головой.
Отец поднял и прижал ее к своей груди:
— О! Дай Бог, чтобы это была правда!
И точно: с течением лет обещанию Майи суждено было сбываться все шире и определенней. По мере того, как научные занятия профессора Ринарди шли вперед, медленно, но постоянно преуспевая, духовные способности его развивались сильней, и ему открывались дотоле неведомые, необъятные горизонты… Средства и силы его умножались и крепли по мере того, как задача его расширялась; но зато и достижение желанных целей уходило все дальше, со всяким днем, казалось, становилось неуловимей. Беспрерывно увлекаемый удачей то в одной, то в другой подробности, он то и дело отвлекался от главной задачи; заинтересованный, как истинный идеалист, влюбленный в силу знания, а не в успех его практических приложений, он гнался за частными явлениями, а их было столько, что целого он никак не успевал охватить. А время между тем убегало; другие, более практичные изыскатели не дремали: Эдисон с многочисленной плеядой своих предшественников и последователей то и дело предвосхищали его замыслы. Судьба словно дразнила его надеждой, в самую минуту ее исполнения вдруг вырывая у него конечный успех, чтобы им потешить других. Но это не отымало у него бодрости, напротив: частные и, как ему казалось, неудовлетворительные успехи сил электричества, применений телефона, фонографа и прочих изобретений нашего плодовитого века еще сильнее разжигали его стремления полнее приложить их ко благу человечества, упрочить применение их, развить их действия до возможного совершенства.
Ему все хотелось довести каждый открывавшийся ему проблеск до полного, яркого, всестороннего света, а не тратить искр по мелочам.