А так делать нельзя. Даже если ты в коме провел не годы, а месяцы или недели. Любая попытка попрыгать после такого приведет лишь к тому, что внутренние органы слипнутся в неопрятный комок, который захочет покинуть тело скорее рано, чем поздно, и интрига лишь в том, какой путь он для этого выберет.
Я в медицинской коме оказываюсь не первый раз, знаю, что это такое – и что нужно делать. Преимущественно ничего. В первые часы после пробуждения сознания телу нужен абсолютный покой, чтобы мозг снова обрел над ним полную власть. Поэтому я не дергался, да еще и предусмотрительно оставил глаза закрытыми. Со стороны наверняка казалось, что я сплю, и ко мне не приставали с дурацкими вопросами. Я же в это время анализировал собственное положение.
Новость номер один: хорошая. Медицинская кома помогла, насколько я могу судить на начальном этапе, тело восстановилось полностью. А это оставалось под вопросом до последнего, я-то прекрасно помню, до какого состояния себя довел! И, что еще приятней, мозг работает как раньше. Чтобы убедиться в этом, я мысленно начертил формулу «рипера», потом просчитал, сколько противопехотных бомб потребуется, чтобы убить всех солдат на «Виа Феррате», провел полное вскрытие среднестатистического кочевника… Не то чтобы я собираюсь это делать – в ближайшее время или вообще. Мне просто важно знать, что я могу. Память тоже не подводила, хотя ее я касался с привычной осторожностью, в этом лабиринте не туда свернешь – ощущения похуже будут, чем от воспаления мозга. Например, смотреть, как сектант корчится в предсмертных муках, весело и даже познавательно. А говорить с Кристиной больно… все еще больно. Но я как личность уцелел, и на том спасибо.
Новость номер два: хорошая. Мое внутреннее оборудование не тронули. Не представляю, сколько им вообще об этом известно – все зависит от того, какое обследование провели, пока я был в коме. Но даже если рассматривать худший вариант, это не так уж важно. Что с того, что они знают? Повлиять на внутренние хранилища оружия можно только моим же нейрочипом, а он на месте. Работает нормально, вскрыть даже не пытались, да и не смогли бы. Короче, когда пройдет болезненная слабость и я смогу восстановить потерянную мышечную массу, у меня есть все шансы стать прежним.
Новость номер три: плохая. Все эти крайне приятные перемены были бы невозможны, если бы меня уволокли в какой-нибудь темный угол и просто позволили отоспаться там. Похоже, меня полноценно лечили, а сделать это можно только в центральном медицинском отсеке. И, судя по гулу окружающего меня оборудования, там я и нахожусь. То, что я не связан, не имеет никакого значения: они-то знают, что я в ближайшие дни буду не особо прыгуч, они реальность не по фильмам, а по учебникам познают. Удрать будет чуть сложнее, чем мне хотелось бы.
Новость номер четыре: плохая. И она, как ни странно, тоже связана с тем, что я здоров и прекрасно себя чувствую. Получается, кочевники никак мне не отомстили, а они от такого не отказываются. Любопытно, что это означает. Сатурио еще жив? Или им не хотелось лишать себя удовольствия пытать меня, когда я все чувствую, а не валяюсь тут коматозным бревном? Очень может быть, кочевники – своего рода романтики смерти.
Новость номер пять: плохая. Конечно же, ведь плохих новостей в моей жизни всегда было больше. Я потерял свое прикрытие, которое значительно упрощало мне жизнь на станции. Не знаю, частично или полностью, но я его лишился. Даже не потому, что валялся тут в собственном обличье, это как раз ничего не значит. Просто все это время моя маска не мелькала на виду, даже самые тупые из кочевников соотнесут одно с другим.
Ну да и ладно. Все, о чем я думал в эти часы, вообще не влияло на мое настроение. Это были просто обстоятельства, с которыми мне предстояло работать. Не худшие, кстати. Когда я вел охоту, лучшую охрану смог позволить себе ныне покойный и, вероятнее всего, кремированный губернатор. После того, как все закончилось, я оказался на полностью роботизированной барже с прессованными отходами, где в моем распоряжении было три пищевых пайка, крем от солнечных ожогов и аптечка парапланериста-любителя, а бонусом – ожог шестидесяти процентов тела и перелом четырех костей. Жизнь учит изобретательности.
Терзаться тем, что я спас всю станцию, я вообще не собирался – как и гордиться этим. Как по мне, экзистенциальные кризисы уровня «так плохой я или хороший» уместны в образовательных программах для детей до шести. В осознанном возрасте ты не плохой и не хороший. Ты просто делаешь то, что нужно, а потом несешь ответственность за свой выбор.