Вскоре Мудзан зашил рану на ноге девушки, нанёс на неё найденные мази, но ему казалось, что сделанного может оказаться ничтожно мало. С каждой секундой он всё больше и больше начинал верить в то, что только его кровь способна спасти Юри.
— Люди умирают без крови, — говорил он, сидя возле уснувшей раньше времени Юри. — Если ты будешь умирать, тебе придется остаться со мной навсегда. Я всегда смогу избавиться от тебя, а вот оставить рядом с собой представляется несколько сложновато, — говорил парень, глотая слюну. Даже несмотря на то, что он уже успел съесть несколько людишек за ночь, тело охотницы всё равно притягивало к себе. Зашить рану было настоящим испытанием, ведь каждый раз, когда игла разрывала плоть воображение парня рисовало картины того, как он зубами вонзается в желанное тело и рвет его на кусочки, наслаждаясь. Но вместе с тем какое-то странное чувство внутри запрещало ему думать о подобном, и это ещё больше сводило его с ума.
Мудзан молча просидел над охотницей до самого утра, но она так и не проснулась. Парень прождал в домике у подножья горы до самого вечера — и снова ничего. Он только успевал временами зашторивать окно и перевязывать рану на ноге, раз за разом осознавая, что слегка перестарался, впиваясь зубами в нежную кожу. Из тени целый день любовался, как солнечные лучи, проникавшие в помещение через окно, играют с алыми волосами, по цвету напоминающие лепестки паучьей лилии, некогда сделавшей его таким.
— Знаешь, а ведь когда я был человеком, то и не знал, что такое любовь. Может, мне не было суждено узнать, что это такое, ведь жизнь моя была слишком коротка и я не был готов с этим мириться. Хотелось избивать руки в кровь и есть землю, лишь бы только жить. А все вокруг были такие счастливые. До тошноты было противно лицезреть счастливые морды здоровых людей. Парни моего возраста заигрывали с девушками, птицы так громко пели, и был слышен смех, пока я угасал день за днём. В тот момент начал ненавидеть всех вокруг просто за то, что они живы, но видишь, как повернулась судьба. Теперь они мертвы, а я живее всех живых. Идеален во всем, но только сейчас начинаю замечать — что-то не так. Не подскажешь, что именно, Юри? — спрашивал парень смотря в потолок, думая, что его жертва до сих пор без сознания. Черноволосый даже и заметить не успел, как снова наступила ночь.
Юри открыла глаза как раз в тот момент, когда демон начал изливать душу ее, как он считал, бессознательному телу. Веки казались тяжелыми — охотница не смогла открыть их сразу же, как проснулась, но речь, слетающая с его уст, чётко доходила разума.
«Что он такое говорит? Когда был человеком? Но ты же человек, Айро», — думала Юри, набравшись сил для того, чтобы открыть глаза.
Когда парень повернулся лицом к охотнице, та уже глазела на него во все свои зеленые, как первая весенняя листва, глаза. Её взгляд был серьёзен, но сердца ёкнули, как только кровь красных глаз слилась с той листвой. Сердца Мудзана сжались в неком удовольствии, которого он не получал, даже убивая. Радость от того, что она снова смотрит на него, была слаще людской плоти в тысячу раз.
— Предупреждать надо, что проснулась, — сказал он поднимаясь, дабы не поддаться соблазну напасть на Юри.
— Ты чего только что ляпнул, Айро? — спросила девушка, так же пытаясь приподняться. — Что значит твоё «когда я был человеком»? — задала вопрос она.
— Слышала, значит, — усмехнулся Мудзан, вновь сгорая от интереса. — Что будешь делать, если твоя жизнь обман? Что, если я демон? — повернувшись лицом к Юри, спросил демон. Кибуцуджи был преисполнен противоречивых чувств.
С одной стороны, он был рад, что Юри наконец открыла глаза и даже заговорила, был настолько рад, что даже не знал, как проявить эту самую радость с восторгом.
Но, с другой стороны, демон надеялся рассмотреть настоящее лицо охотницы и без стыда и жалости убить её, тем самым выиграть свой спор с мёртвым охотником на демонов.
«Да, сейчас она схватиться за меч и нападёт, это же её работа. Будет вопить, что ненавидит, и я наконец смогу добраться до её тела во всех смыслах. Убью и даже не вспомню о этих зеленых глазах», — думал Мудзан, попутно злясь ещё на то, что девушка услышала о его душевных переживаниях. Но вот только злость была в какой-то степени необычной. Сначала парню было больно от того, что его никто не слышал, настолько больно, что он перестал говорить о боли, начав причинять боль другим. Теперь же впервые за всю его жизнь кто-то расслышал то, о чем мог знать только он один. Это выводило из себя, и в то же время красноволосая стала для него чем-то вроде особенной, дорогой сердцу вещи. Ровно как и та паучья лилия, подарившая ему возможность прожить пустую, но долгую жизнь и насмехаться над теми, кто прежде не слышал о его желании жить.