Не самая удачная ночь.
«Макулатура» Буковски может быть прочитана на разных уровнях. По внешним признакам это стандартный «черный криминал» с традиционным для такого жанра героем частным детективом, стареющим одиночкой-неудачником, берущимся за любые безнадежные дела, просаживающим мизерные гонорары в бесчисленных барах и регулярно попадающим в непредсказуемые критические ситуации (не случайна подмеченная переводчиком романа Виктором Голышевым перекличка имен: Ник Билейн — Микки Спиллейн). Присутствует, естественно, и детективная интрига: поиски главным героем таинственных персонажей, разгадывание постоянно возникающих невнятных загадок, попытки связать воедино разрозненные факты и события всего этого вполне хватит обычному потребителю такого рода «макулатуры».
Попробуйте, однако, переключиться с событийной канвы на сопутствующую атрибутику и вы сразу поймете, что всего здесь как-то чересчур, в избытке: грубости, насилия, немотивированной жестокости. В отдельных эпизодах жанр гипертрофируется до такой степени, что не увидеть пародийный эффект можно лишь абсолютно ничем не вооруженным взглядом. А подключение к сюжету сверхъестественных сил (то есть введение не характерных для жанра элементов фантастики) определенно указывает на авторскую игру: смотрите, мол, чего я тут еще наворотил.
Читателю, способному уловить и оценить подобный прием, дают понять, что главное здесь не структура повествования (напоминающая скорее картинку калейдоскопа, где одни и те же герои и ситуации регулярно тасуются в разных комбинациях), а его фактура, то есть стилистические вариации в формально заданных традицией рамках с отчетливым осознанием авторской дистанции по отношению к жанру. Осознать эту дистанцию помогают разбросанные по всему тексту интеллектуальные «наживки», рассчитанные на тех, кто обладает соответствующим культурным багажом. Главная наживка располагается на первой же странице: в сознании читателя, узнающего, что частный детектив получает задание разыскать Селина (какого? Луи Фердинанда, конечно), обязательно должен «включиться» соответствующий ассоциативный ряд: традиция имморализма, «грязная» проза и т. д. Дальше, в эпизоде с полусумасшедшим продавцом книжного магазина, появляются имена Томаса Манна, Фолкнера, Карсон Маккаллерс (в одном ряду с Чарльзом Мэнсоном!) и читатель обнаруживает себя в причудливой среде, где в абсурдных ситуациях сталкиваются не вполне нормальные (или просто фантастические) персонажи, причем некоторые из них оказываются как-то не вполне адекватно жанру эрудированными.
Подобный прием есть, по сути, еще одна разновидность той рамки, которая устанавливает особые условия восприятия. Как и в случае с изобразительным кичем, здесь допускается возможность двойного прочтения: без учета авторских намерений текст вполне может быть воспринят как обычное чтиво, если же читатель чувствует заданную рамку, то и само название оказывается в естественных кавычках это не просто макулатура, а как бы «макулатура», то есть нечто, облеченное в живописные макулатурные лохмотья, своего рода литературный «гранж».
Раньше после посещения библиотеки я не нуждался в услугах дантиста. Годы берут свое.
Перед дверью с табличкой «д-р Джекилл» сидел джентльмен в сером с огромной повязкой на правой щеке. В ожидании своей очереди я стал изучать вывешенные на стене рекомендации и памятки.
«Пульпит, — прочел я, — это воспаление пульпы».
— Следующий! — раздался голос из-за двери, и джентльмен вошел в кабинет.
«Слово „пульпа“, — читал я дальше, — происходит от латинского pulpa и означает „мякоть“».
Из-за двери раздался пронзительный рев. Видимо, у доктора Джекилла пытались угнать машину прямо из кабинета.
«Пульпа, — продолжал читать я, — это рыхлая соединительная ткань, заполняющая…»
Дверь кабинета распахнулась, и двое санитаров вынесли в коридор джентльмена в сером.
С «Чтивом» Конвицкого ситуация обстоит несколько сложнее: какие-либо отчетливые свидетельства того, что роман допускает возможность разноуровневого прочтения, в тексте просматриваются слабо. Перед нами коктейль из разных популярных жанров (детективная завязка с трупом постепенно переходит в мелодраматическую историю, обильно сдобренную социальной сатирой), однако ни один жанр не выдержан последовательно. Более того, стиль повествования (исповедальная проза с развернутыми внутренними монологами рефлектирующего героя) отнюдь не соответствует стандартам масскульта. Похоже, что «рамку» здесь составляет сам заголовок, автор как бы сообщает нам: не воспринимайте того, что я тут написал, всерьез, это все понарошку, это всего лишь чтиво. Второй план здесь, тем не менее, обнаружить при желании можно хот бы в символике женских имен: вряд ли случайно загадочную женщину, труп которой находят в квартире главного героя, зовут Вера, а ее не менее загадочный двойник носит непривычное для польского языка имя Люба. Неожиданными оказываются при этом переклички «Чтива» с «Макулатурой»: Люба, говорящая, что она «носит в себе смерть», невольно ассоциируется с Леди Смерть у Буковски. Простое совпадение? Но похожи и концовки обоих романов: и тут, и там Смерть (в отличие от «бессмертной» сказки Горького) побеждает Любовь. Взгляните на обложку этого номера «ИЛ»: мистически-смертоносная Медуза в стиле кич работы Пьера и Жиля вполне могла бы появиться на переплете и у Конвицкого, и у Буковски.