— Здравствуй, женушка!
С Анфисы слетел хмель. Она охнула и непослушными пальцами стала застегивать ворот кофточки. Молодой человек бессмысленно моргал, не понимая, что случилось и кто такой этот солдат, напугавший Анфису.
— Весело живешь, благоверная, богато пируешь, — сказал Синяков ровным хрипловатым голосом, потом обвел взглядом продолжающих пировать гостей и громко крикнул:
— Ну-ка, очищайте горницу, хозяин отдохнуть желает…
Тут Анфисин молодой человек сообразил, кто такой солдат, тихо по-за столу ускользнул на кухню и, торопливо накинув пальто, исчез. Гости потрезвее тоже сочли за благо очистить место. Лишь один зело упившийся лежал головой на столе среди беспорядочно поваленной посуды и размазанного по скатерти студня. Он тихо постанывал. Другой, еще не совсем потерявший способность держаться на стуле, продолжал горланить, нелепо кривляясь. Синяков взял его за ворот, вытолкнул в сени. На спящего махнул рукой. Хватился жены — ее нет. Искал, искал — не нашел. У Анфисы не достало духу остаться с мужем наедине. Она не пришла и назавтра. Соседи рассказали Синякову, что такие вечеринки в его доме происходили частенько. Откуда понаезжали гости, шут их знает, то ли со станции, то ли из города. Мухи на помойку летят отовсюду. Федор Иванович разыскал Анфису, скандалить с ней не стал, а только спросил:
— С кем же это ты гуляла, супруга?
Анфиса с перепугу ляпнула:
— Да мы с Паранюшкой…
Федор мрачно усмехнулся:
— Две добрых подружки…
И вдруг щеки его побелели, скулы как-то выдались, он сказал таким голосом, от которого Анфиса вся съежилась:
— Вот что, бывшая моя жена, кончать надо. Живи, как хочешь, а я ухожу. Искать меня не смей…
Он натянул шинель, взял свой вещевой мешок, нахлобучил шапку, постоял. Анфиса выжидательно навострила нос. Синяков шагнул и почувствовал боль в ступне. Нога подвихнулась. Он, болезненно морщась, заковылял к двери. Каблуком царапало пол.
— Э! Теперь уж все равно, не испортит мой каблук твое былое великолепие, — процедил он сквозь зубы.
Когда дверь закрылась, Анфиса стала укладывать волосы в прическу. На губах ее блуждала не то улыбка, не то гримаса. Казалось, Анфисе хотелось и смеяться и плакать одновременно.
Синякову предложили должность начальника лесопункта Сузём. Он согласился. В поселке он нашел только двух знакомых мужчин — старого мастера леса Ивана Ивановича да Ваську Белого. И в делянках, и на трассе, и в мастерских хозяйничали женщины. Федор Иванович обошел свои новые «владения», покачал головой, садясь в кабинете за рыжий стол, покрытый треснутым стеклом.
— Как же вы с планом-то управляетесь? — спросил он мастера.
— Да как? — Иван Иванович почесал в затылке. — Выполняем помаленьку. С бабами оно, конечно, хлопотно, да тянемся…
— Ну, ладно, доро́гой подробно доложишь. Запрягай лошадь, в леспромхоз поедем.
Лесная дорога, разъезженная машинами, ухабиста, рыхла. Сани то раскатываются в сторону, то ползут с натугой, задевая вязками о ребро глубокой колеи. Лошадка временами пытается потрухтеть рысью, оглядываясь на кнутовище Ивана Ивановича, но скоро переходит на развалистый натужный шаг. Старик подремлет немножко, свистнет, и лошадка снова засеменит мухортыми ногами, да недолго, опять лениво закачается, вытянув шею.
Синякову эта дорога знакома, сколько раз он ездил по ней в Сузём и обратно. Елки, подпирающие небо, со снежными панцирями на густых ветвях, хлипкие мосты, сгорбившиеся над речушками. Из-под мостов идет чуть заметный парок. Там полыньи, черные, что смола. Встречаются редкие развилки: уходящие в сторону дороги разъезжены слабо, запорошены снегом.
Иван Иванович молчит, смотрит в сизо-белесую дорожную даль, время от времени посвистывает, а то, смежив веки, тихо чмокает губами. Спит ли, не спит ли, не поймешь. Синяков не хочет беспокоить его разговорами. И самому ему приятно помолчать, подумать о чем-нибудь дальнем-дальнем…