Во времена Деккера-Мультатули рабства на островах Индийского архипелага формально уже не было, но оно продолжало существовать под именем «принудительной системы культур», навязанной народу Индонезии голландскими империалистами еще в тридцатых годах прошлого столетия.
Плантатор решал, что и когда будет посеяно на участке земледельца, каким инвентарем тот будет пользоваться, какую пищу будет получать. Плантатор определял, разумеется, и продолжительность рабочего дня, который фактически длился от зари до вари. У крестьян, по официальному предписанию, отбирали пятую часть их земли (на самом деле значительно больше!). Шестьдесят дней в году (опять-таки всегда больше!) индонезийцы должны были, как раз в дни сбора урожая, бросать работу на своих участках, засеянных рисом, и возделывать «для нужд метрополии» на отобранных у них полях сахарный тростник, каучук, табак, особенно кофе, и сдавать весь урожай по крайне низким ценам правительственным агентам. На сбыте колониальных продуктов голландское правительство вместе с частными перекупщиками и местной администрацией наживало миллионы. Идиллическая с виду «страна тюльпанов» спешно отстраивалась на крови и поте индонезийцев.
Оказавшись в роли чиновника, обязанного практически исполнять волю голландских властей в Индонезии, молодой Деккер, человек острого ума и безудержной доброты, не мог, по самой сути своего характера, безразлично взирать на чудовищное ограбление миролюбивого талантливого народа. Было бы удивительно, если бы Деккеру-чиновнику не мешал служить Деккер-человек. Одно его письмо пятидесятых годов дает ключ к пониманию мучительного противоречия, в котором многие годы бился Эдуард Деккер до того, как стал писателем Мультатули.
«... Бессилие облегчить людям тяжесть их бремени неотступно преследовало меня... Во мне возникало неистовое желание быть сильным и завоевать власть. И это отнюдь не тщеславие, а лишь глубокая потребность всегда быть в состоянии помогать людям, вызволять их из беды».
Конфликты с начальством начались у Эдуарда Деккера с первых шагов его колониальной службы. Деккер не подавал докладов в духе казенного оптимизма о том, что «за истекший год спокойствие не было нарушено никаким беспокойством», вместо этого он открыто выражал свое сочувствие яванцам (в служебных реляциях его сочувствие презрительно называли «сумасбродством»).
Однажды Деккер даже выступил на суде с прямой защитой пострадавшего от произвола индонезийца. В другой раз дал свидетельские показания не в пользу голландского генерала и жестоко поплатился за «нравственную независимость»: его облыжно обвинили в растрате казенных денег и подвергли аресту. «Неудобного» чиновника неоднократно смещали с понижением в должности, посылали в необжитые районы архипелага. Вместе с тем голландская администрация использовала Деккера там, где особенно накалялась обстановка. Туда, где крестьяне, доведенные до отчаяния пресловутой «системой культур», хватались за нож, туда, где возмущение доходило до такой степени накала, что заставляло дрожать плантаторов, они спешно посылали Деккера. Безоружный, он отправлялся к восставшим, полагаясь лишь на доверие к нему индонезийцев и свою способность убеждать людей.
Со своим назначением ассистент-резидентом Лебака, одного из самых неспокойных округов на северо-западе Явы, Деккер связывал горячие надежды и самые широкие планы деятельности, которые давно вынашивал. Наконец-то он сможет, казалось ему, насаждать справедливость и защищать малых и слабых от тех, кто «стал богат нищетой других». Но один за другим его благородные замыслы разбивались. Ошибка его была в том, что он всерьез принял слова ханжеской присяги о покровительстве «младшему брату-яванцу». Деккер попытался своей властью «освободить Лебакский округ от червей, которые издавна подтачивали его благосостояние». Против Деккера выступил сплоченный блок правительственных чиновников и яванских феодалов. Разыгралась борьба, длившаяся три месяца. Голландский генерал-губернатор предпочел избавиться от своего «слишком ретиво» выполняющего присягу чиновника, и ассистент-резидент Деккер был уволен из колониальной администрации за «вольномыслие и неосмотрительные действия».
Только тогда у Деккера окончательно раскрылись глаза, и он понял, что колониальная система несовместима с гуманностью.
Среди писем Мультатули, изданных в восьмидесятых годах его женой, находим очень важное признание, непосредственно связанное с лебакским периодом его. жизни. «В «Максе Хавелааре» я дал лишь неполный и смягченный набросок того, что действительно происходило в Лебаке. Одной искры было достаточно, чтобы вспыхнул пожар восстания».