— Нет, нет, еще ближе… вот так… А вы (Макс, в это время, сидел, допустим, на стуле…) — а вы закиньте ногу за ногу и обхватите ее руками… или нет? нет… опустите левую руку… да, вот так, хорошо…
И стряхнув пепел, всматривался в эти вдруг неподвижные фигуры на сцене; все замирало; само время, сгущаясь, почти останавливалось; и вдруг опять — опять приходило в движение.
— Продолжим? Продолжим.
И — сиденье кресла с глухим стуком ударялось о спинку — вновь поднимался на сцену.
И всякий раз, когда я видел его на сцене, я удивлялся, я помню, почти так же, быть может, как удивляемся мы чему-то, что до сих пор казалось нам невозможным, и вдруг — вот оно перед нами…
В самом деле (думаю я теперь…) он, Сергей Сергеевич, выходя на сцену, играл там, на сцене, не какого-то режиссера вообще — или, скажем, некоего режиссера в некоей пьесе (мною написанной…) — и не просто, с другой стороны, оставался на сцене собою (собою, в известном смысле, оставалась на сцене и Лиза, и Мария Львовна, и — тем более — Макс…) — но решившись (как он сам сказал мне когда-то…) идти до конца (раз уж начали…) — он, Сергей Сергеевич, играл, но именно играл там, на сцене, себя самого: Сергея, значит, Сергеевича.
Он складывал руки на груди; он шевелил пальцами; он смотрел, к примеру, на Макса, как будто желая проверить, на месте ли этот последний… он как будто подчеркивал там, на сцене, свои, уже привычные мне движения (и не потому ли, думаю я теперь, я так хорошо их запомнил и так ясно их вижу теперь, что он, Сергей Сергеевич, так хорошо и так ясно, с такой отчетливой определенностью показал их мне, оттуда, со сцены?..).
— Мы приносим свои извинения, — говорил он: тем же голосом и с той же, почти с тою же интонацией, с какой, только что: продолжим? продолжим…
— Все это, для нас самих, полнейшая, полнейшая неожиданность…
И это был он, там, на сцене… еще более он, чем он сам… уже не он?.. он.
— Вы хотите выйти отсюда? — он указывал рукою на дверь, в глубине зала. — Так выходите…
И как будто чуть-чуть удлиняясь, вытягиваясь, рука его, с вытянутым, чуть согнутым указательным пальцем, падала, падала, падала в зал.
— Но подумайте, что вас ждет там, за этой дверью…
— Там, за этой дверью?..
— Пустые улицы, и темные переулки, и снег, и ветер, и ночь…
— Какой, кстати, снег? Еще нет, кстати, снега…
Лиза? Да, это Лиза сказала однажды.
— Какой снег, в самом деле?..
— Снег скоро выпадет, — сказал (просто…) Перов.
Уже был, в самом деле, там, за дверью, октябрь, ноябрь (быстро, очень быстро шло время…).
— А если не выпадет? — сказала Лиза (продлевая, очевидным образом, паузу, улыбаясь, потягиваясь, приподнимаясь на носках, опускаясь…). — И потом?.. летом?.. весною?..
Макс, я помню, присел на край сцены, закурил сигарету.
— Можно заменить снег дождем, — сказал (кажется…) Дима, посмотрев на меня. — Пустые улицы, и темные переулки, и дождь, и ветер, и ночь…
— Нет, — я подошел к сцене, я помню. — И дождь, и ветер, и ночь? Нет, невозможно.
— А что? — сказал — Фридрих? — Фридрих (получивший, в конце концов, роль — второго актера…). — А что, какая разница?
— Огромная, — сказал я, — огромная разница. Во-первых, дождь созвучен ночи. И дождь, и ночь… нет. И потом, — сказал я, — и снег, и ветер, и ночь: это сразу создает некое ощущение, и некий образ… снег ведь не обязательно падает, он может и просто лежать… на крышах, на тротуарах… И вот мы видим эти темные улицы, и переулки: в снегу, и ночь, и ветер… А сказать: дождь, значит ничего не сказать. Ну дождь; подумаешь…
Макс засмеялся; Сергей Сергеевич тоже.
— Все это… пустые разговоры, — сказал он, — уловки и хитрости… (к Лизе, не только к Лизе…) давно нам знакомые. К премьере снег выпадет, а там будет видно.
— А когда, кстати, будет — премьера?
Макс? Нет, это я спросил у Сергея Сергеевича; зато он, Макс, чуть вздрогнув, с таким, я помню, настороженным, насторожившимся выражением лица, глаз, ждал ответа, что, показалось мне на мгновенье, все вокруг, на мгновенье, затихло.
— Хорошо бы до Нового года, — ответил Сергей Сергеевич. — В декабре… в конце декабря. Раньше мы не успеем. А теперь давайте, соберитесь, нам надо еще сегодня…