— Вот я стою здесь, стою перед вами…
И это было, я помню, так, как будто тишина, сгустившаяся над залом, над сценой, вдруг дала трещину, и рухнула, и обвалилась…
— Я стою здесь, один… я смотрю в зал… я говорю…
— Все пропало, все кончено…
И лишь на второй, на третьей, может быть, фразе — я еще сам не знаю, что я скажу — он вдруг попал в некий тон: и вдруг нашел некий жест — для него самого, Макса, — для меня, сидевшего в зале, тем более неожиданный — вытянул руку, ладонью вверх, к залу — сжал ее в кулак — и тут же, но очень медленно, вывернув ее, пальцами вниз, разжал — опустил… и вместе с этим тоном, жестом, нашел, конечно, и ту… да: волшебную, да: неподвижную точку, с которой уже сама собою, упала — во вновь образовавшуюся, сгустившуюся, собравшуюся вокруг него тишину — и следующая, четвертая, и следующая, пятая, фраза… и когда он нашел их, этот жест, этот тон, эту точку, спектакль, сразу же, пошел полным ходом; страх исчез и больше не возвращался; и он, Макс, ни о чем, конечно, не думая, не успевая подумать, лишь с тихим и радостным удивлением отмечал про себя, что — вот, все получается, — сбывается, удается…
— Сегодня, один-единственный раз, я действительно к вам обращаюсь… вот сейчас, вот здесь, на сцене и наяву… вот на этой сцене, вот здесь…
И это был, действительно, он, Макс, на сцене… не кто-нибудь… это он, Макс, на сцене и наяву, обращался к безмолвной публике, к темному залу…
Это он бросал вызов… это он… наконец-то.
И он был так собран, говорил он впоследствии, как, может быть, еще никогда не бывал… и таким острым было это ощущение присутствия… вот сейчас, вот здесь, вот на сцене… каким, может быть, еще никогда, никогда не бывало…
— Я еще сам не знаю, что я скажу… Я стою здесь один… один на сцене… один перед залом…
И это был совсем, конечно, не он… это кто-то стоял там, на сцене.
И он понимал, разумеется, что один какой-нибудь неправильный жест, неверная интонация, и все сорвется, все рухнет… Но неправильных жестов не было… почти не было, может быть… и только изредка, совсем ненадолго теряя ее, вновь и тут же вновь находил он, в самом себе, эту единственную, эту неподвижную точку… и как будто вновь, тут же вновь поднимаясь над самим же собою, со все обострявшимся ощущением присутствия, исчезая, отсутствовал.
Он был совершенно свободен, короче, полтора часа, на сцене и наяву.
Я же сидел, как зритель, среди зрителей, укрывшись и спрятавшись… и я сам не знаю, теперь, что еще сказать мне об этом спектакле, все-таки, все-таки состоявшемся.
Я помню смех в зале, когда, после краткой паузы, на сцене появился Сергей Сергеевич: принесший свои извинения… я помню вновь смех, когда появилась на сцене Лиза: объявившая, что сейчас ее выход…
Я ждал иного выхода; я дождался его.
Все сбывалось; все было правильно.
Текст пьесы? Да, вот он…
Алексей Иванович… наискось от меня… повернулся ко мне; улыбнулся… кажется… в полумраке.
А ведь и в самом деле было некое сходство, необъяснимое, между ним и Перовым, на сцене, просто Перовым…
И у него, Перова, по-прежнему и на сцене, был, конечно, вид человека, вошедшего откуда-то с улицы…
— Но мы всегда здесь, внутри, где бы мы ни были…
— А там?..
— Никакого там вообще, может быть, нет… вообще, может быть, нет…
— И я никогда, наверное… никогда не выйду отсюда…
— Но если нет никакого там, то нет и никакого, наверное, здесь…
— То есть как — никакого?..
Это Лиза говорила, я помню.
— Ведь вот же… вот эта сцена… вот здесь… и вот зал, и колонны, и, с вашего позволения, зрители… И все это здесь, вот здесь… и мы сами, вот здесь… вот сейчас…
— И хотя мы здесь только играем… мы не могли бы играть, если бы нас здесь не было…
— Нам это только так кажется…
— Может быть…
— И значит, нет ни этого зала, ни этой сцены, ни этих, с вашего… вернее, с их позволения… зрителей…
— А все-таки мы стоим здесь — на сцене, они сидят — в зале…
— Конечно.
И я сидел в зале, конечно, как зритель, вместе со зрителями, и я не знаю, я не знаю по-прежнему, что сказать мне об этом, все-таки, но все-таки состоявшемся, еще раз, спектакле.
Я и пытался, я помню, увидеть его — как зритель, как если бы я ничего не знал ни о нем, ни о пьесе, не писал, не читал ее никогда. Я не мог, конечно, так увидеть его.
И он шел очень быстро, этот спектакль, быстрее, чем шли репетиции, и даже быстрее, или так мне казалось, чем шла та последняя, взятая мною в скобки, генеральная, или проверочная, как иногда называют ее, репетиция, уже никакими замечаниями, обсуждениями, конечно, не прерывавшаяся.