Театр же — на маленькой площади — был найден Максом случайно, во время его бесконечных блужданий по городу, блужданий, которые каждый день начинались сначала, варьировали на разные лады все те же улицы, переулки и дома, и охватив и проиграв уже известное, прибавляли к нему всякий раз еще и малую толику неведомого — каковая на следующий день возникала вновь и чуть-чуть измененная, в ином порядке улиц и поворотов, осуществляла себя самое, прежде чем уступить место дальнейшему движению темы. В ту осень ветер с такой яростью набрасывался на город, с таким неистовством гонял по улицам листья, мусор, обрывки газет, что даже самые невнимательные из горожан, самые прохожие из прохожих то и дело останавливались, испуганно замирали — и подолгу стояли так, прислушиваясь, присматриваясь к чему-то, застигнутые врасплох. Людей, впрочем, немного было на улицах.
Он как будто впервые открывал для себя этот город, самый странный на свете (этот город, из которого я уехал — и который отсюда, теперь, кажется мне чем-то почти немыслимым, невозможным: как если бы его никогда и не было вовсе…); однажды, выходя из дому, посмотрев на небо — с разорванными, то и дело менявшими свои очертания, сливавшимися и вновь, друг от друга, отделявшимися облаками, — с мгновенными просветами, проблесками: голубизны, синевы, как будто тоже летевшей, улетавшей куда-то и словно выцветшей, вылинявшей на ветру, — выходя из дому, посмотрев на небо и опуская глаза, я вдруг увидел его, Макса: в проеме арки, совсем неожиданно.
Я выбежал в переулок; я увидел его со спины, уходящим. Чем дальше он уходил, тем яснее, удивительным образом, вырисовывался на фоне деревьев, листьев и облаков.
И почему-то я не окликнул и не догнал его: я до сих пор не знаю и не могу понять почему… Макс же шел и шел дальше и после бесчисленных поворотов, углов и арок, бесконечных переходов из света в тень и обратно, в очередной раз прибавив неведомое к известному, очутился на маленькой, совсем маленькой площади, образованной углом одного дома, торцом другого, стеной третьего: — и вот, в глубине ее, на повороте в уже совсем ему, Максу, незнакомую улицу — такой же, как и все остальные на площади, — маленький, двухэтажный — старый и ветхий, — и так же косо стоявший, — и все-таки выделявшийся из всех остальных, — с жестяным навесом над ведущими к входу ступеньками, — с цветными, раскрашенными и разрисованными плакатами, афишами в окнах, — черно-белыми, очень блеклыми фотографиями: — вот, следовательно, в глубине площади, еще один дом: театр, следовательно, на маленькой площади.
То ли ему показалось, то ли и в самом деле ветер вдруг начал стихать, смиряться, сдаваться. Он постоял у афиш, посмотрел на плакаты и еще, должно быть, раздумывая, зайти или нет, поднялся по ступенькам, взялся за (медную, тяжелую…) ручку — и тут дверь вдруг сама собой распахнулась: наружу, едва не сбив его с ног, — и — смутной тенью в темном проеме, заполняя его собою — высокий, с удивлением смотревший на него человек оказался вдруг перед Максом. Макс, уступая ему дорогу, сделал шаг влево: тот (уступая дорогу Максу…) — туда же; Макс вправо: тот тоже; — и они еще пару раз столкнулись друг с другом, прежде чем, неожиданно рассмеявшись, тот не отвел его в сторону, решительной и твердой рукою.
— Входите, входите же, наконец, — сказал он (смеясь…).
— А я и не знал, что здесь театр, — ответил на это Макс (не в силах справиться с замешательством…).
Но тот уже выходил, и дверь плавно, уже не заботясь о ветре (который и в самом деле начал как будто стихать…), закрылась за ним — вышедшим: и за вошедшим, соответственно, Максом.
Человек, столкнувшийся с ним в дверях и сказавший входите, был Сергей Сергеевич, устроитель и режиссер (как называл его впоследствии Макс…): тот, кому много позже, в холодный, почти январский, еще декабрьский вечер, предстояло ждать нас и не дождаться: ведь мы повернули обратно (с чего я и начал…), дошли в темноте до станции и возвратились в город.