Внезапно зазвонил телефон.
— Не бери трубку.
— Ты что?!
Он схватил Наталью за руку.
— Немедленно отпусти.
— Глубокая ночь ведь.
Наталья вырвалась. Села на край постели. Трубка возле уха.
— Я слушаю. Марат, и ты слушай.
Мальчишеский голос из трубки:
— Доктор, мамка умирает,
— Игорь, я сейчас.
Из трубки доносится рев.
— Я бегу, Игорь. Марат, это неподалеку. Славная женщина. Работала стеклодувом. Рак печени.
— И я с тобой.
— Расстроишься. Отдыхай. Закрою ей глаза, посижу с Игорем и вернусь.
— Я с тобой.
Они быстро идут через сосновую рощу, минуют больницу, входят в крупнопанельный дом.
Игорь стоит возле спинки кровати, на которой умирает мать. Он безмолвно плачет. У изголовья умирающей сидит на табурете рослая женщина Лукьяновна.
Обернулась на шаги Натальи с Касьяновым.
— Отходит.
Встала, уступая Наталье табурет, протянула ей два царских пятака, Наталья взяла пятаки в правую руку, левую положила на лоб умирающей.
— Зеркальце дать?
Наталья отрицательно поводили головой. Она посидела так несколько минут и положила пятаки в глазницы умершей.
Лукьяновна установила пюпитр под шелковым абажуром, положила на него «Библию».
Игорь пересек комнату, упал на свою кровать. Касьянов сел рядом с ним, кружил ладонью по волосам. Лукьяновна подошла к Наталье.
— Я почитаю?
— Она верила в бога?
— Несчастье склоняет к богу.
— Завещала?
— До самого последу надеялась поправиться.
— Вы из церкви? — спросил Марат Лукьяновну.
— Лукьяновна не читальщица. Просто добрая душа. Без семьи. Где горе, там и помогает без корысти.
— Жила. Преставилась. Че ж, так она и должна лежать и никто над ней не скажет ничего? Сыну будет легче.
— Почитай, Лукьяновна, — сказала Наталья.
— Че?
— А на чем раскроешь.
Лукьяновна наугад раскрыла «Библию», тихо промолвила:
— Книга «Руфь». «В те дни, когда правили судьи, случился голод на земле».
Утро. У подъезда Наталья, Касьянов, Игорь. Прежде чем уйти с женой, Касьянов говорит мальчику:
— Пожелаешь жить с нами, приедешь вместе с Натальей Васильевной.
— Вы сразу в Желтые Кувшинки?
— Сначала залечу в родной город. Маму понаведаю. В роще, где растут сосны, Касьянов сказал Наталье:
— Я не знал, что в «Библии» есть книга «Руфь».
— И я.
— Знаешь, какие слова запали мне в душу?
— Ну?
— «Но Руфь сказала: не принуждай меня оставить тебя и возвратиться от тебя; некуда ты пойдешь, туда и я пойду, и где ты жить будешь, там и я буду жить...»
— Не надо бы мне ехать к тебе. Когда ты Инну любил, выше любви у тебя ничего не было.
ВТОРОЕ АВТОРСКОЕ ДОПОЛНЕНИЕ 1Человеку свойственно говорить не обо всем, что с ним происходит. Что-то он опускает по чистой застенчивости, думая, что оно, будучи прекрасным, тотчас потеряет свою прелесть от разглашения; чего-то он не может не скрывать, потому что оно было для него случайным падением, о котором и вспомнить страшно; к чему-то он не испытывает сегодня интереса, хотя раньше оно всецело занимало его сердце и ум; о чем-то он не заводит речь, находя, что оно интересно лишь ему одному, им двоим или маленькой горстке людей, объединяемых исключительным устремлением — профессиональным, любительским, коллекционерским...
Кое-что важное из области чувства, отношений ее с Антоном Готовцевым, а также из сферы ее журналистских дел, касавшихся металлургического завода в Железнодольске, Инна опустила.
Свое и Антона пребывание на пойменном лугу возле речки Тихони и заливных озер Инна завершила тем, что выкрутилась из объятий Готовцева и взошла по железобетонным плитам на дорогу. На этом, однако, их встреча не закончилась. Он, как и в день приезда Инны, начал зазывать ее домой. Она отказалась пойти к нему в гости и не согласилась поужинать в ресторане. Чтобы он не провожал ее до гостиницы — опять затеет гостевые и ужинные разговоры, — велела ему отстать. Но он не отстал, а приотстал. Она не была мстительна и все же ощутила в себе злорадное торжество, оглянувшись, крикнула, чтобы он перестал плестись за ней, иначе она возьмет и бросится под машину. Дорога поднималась круто вверх, по их сторону проносились из города, вниз, запоздалые деревенские грузовики, и Антон остановился, поверив тому, что взрывная Инна способна исполнить свою угрозу.
Едва Антон отстал, ей сделалось легче. Она боялась исчезновения воли. Смолоду, особенно в последние совместные годы жизни с Бубновым, она столько раз проклинала себя за то, что под воздействием его нежного раболепия теряла волю и оказывалась в состоянии всеподчиненности.