Василько высыпал на ладонь камушки смарагда, вся изба осветилась зеленым мерцанием.
— Боюсь людям показать, — говорит он Талинке. — Уйдет под ломом и киркой вся эта красота. Сами будем любоваться-радоваться.
Вскоре сыграли свадьбу Талинки и Василька. Гуляли всей деревней целый день. Накрыли столы под ясным небом, гусей нажарили, пирогов напекли, квасу, меду нанесли. Мужики да бабы, ребятишки — все радовались за молодых.
Посреди свадьбы приползла незаметно змейка, забралась на березу над столом и оттуда смотрела на жениха.
Поднял Василько голову и встретился со змейкой глазами, опустил, запечалился. И уже больше не смеялся и не пел. А на громкое «горько» лишь коснулся губами невесты своей.
Наутро, когда все разошлись по домам, а Василько вышел за околицу, подползла к нему змейка: «Будь счастливым и удачливым, любимый мой, а про меня забудь. Теперь я никогда не смогу девичий облик принять. Такую цену заплатила я батюшке, чтобы память тебе вернуть».
Свернулась в последний раз у него на ладони клубочком, а потом сползла и исчезла в траве.
Миновало уж лет десять с той поры. Василько в гору пошел, все самоцветные жилы новые находил. Давно купил он жене своей вольную. Детей народила Талинка, расцвела, живет за Васильком — поет.
Только когда жена засыпает, Василько выходит на крыльцо и смотрит на Дальние Горы, Синильгу свою ждет.
Вера Наумова. ПОСЛЕДНЯЯ В РОДУ
Марьюшка Сизова стояла на берегу реки Поленовки. Солнце почти скрылось за вершинами деревьев, а луна еще не взошла. Уходить не хотелось. Век стояла бы, речку слушала. Скорее девице не хотелось домой. Батюшка еще не вернулся из поездки на дальний прииск, а дома Марьюшку ждала только мачеха Авдотья Федоровна да Аглая, злокозненная сводная сестра. Марьюшка вздохнула, взяла корзину с постиранным в реке бельем и направилась к дому. По пути Даниловну, слывшую в поселке ведуньей, успела навестить: не надо ли чего одинокой старухе?
— Что ж ты затемно? — накинулась на нее мачеха.
— Да что мне сделается, маменька? — попыталась возразить Марьюшка.
— Лихие люди по лесам шастают, старателей обирают. Аль не слыхала? Да брось белье, к ужину поспеть надоть.
Марьюшка накинула передник и стала накрывать на стол. Аглая, сидя в углу с куделей, следила за ней взглядом из-под белесоватых, но длинных ресниц. Всем взяла Марьюшка: телом ладная, глаза синие, как дальнее озеро, голос звонкий, словно ручей весенний.
— Отец вернулся? — спросила Марьюшка.
— Задерживается, — ответила Аглая и отвернулась к окну.
В горнице пахло свежезаваренным чаем и овчиной, деревом и дымом от трубки, которую недавно курил урядник Иннокентий Васильев.
— Поселок у нас маленький, все друг друга знают, — произнес Васильев, наливая чай приехавшему из Екатеринбурга исправнику Андрею Марфину.
— Так неужто никто ничего не видел? — исправник взял кружку и обернулся к хозяину прииска Михайле Барышеву. — Кто знал, что Сизов на прииск с деньгами поедет?
— Только я, — кивнул Барышев.
— Он часто ездил с такими суммами? — спросил исправник.
— Первый раз, — ответил Барышев. — Обычно я возил деньги рабочим. А тут…
— Мог сбежать с вашими деньгами? — вмешался в разговор Васильев.
— У него семья в Поленовске. Жена и две дочери.
— Уверены в его честности? — не унимался урядник.
— Как в себе. Более пятнадцати лет безупречной службы.
— Может, медведь сожрал? Шатун, — задумчиво произнес исправник.
— Сразу видно, что вы городской человек, — ухмыльнулся в бороду Васильев. — С коляской и кобылой? Хорош медведь. Да и для медведей не бескормица нынче. Не весна, чай…
Исправник размешал сахар и поглядел в окно. Было видно, что разговор утомил его. Следствие по исчезновению управляющего владельца прииска за эти дни не продвинулось ни на шаг. Впрочем, владелец прииска вызывал у исправника странное чувство. Вроде человек перед ним приличный, а что-то не договаривает.
— Оружие было при нем? — спросил Васильев.
— Конечно, — произнес Барышев. — Тут лихих людей полно.
Когда дверь за Барышевым закрылась, исправник вопросительно поглядел на Васильева. Тот не заставил себя долго ждать:
— Из простых лабазников — да в тузы! Везучий черт. А может, душу дьяволу продал. Чует, где золотишко водится. Другие вон годами породу моют — и ничего.