Вошла в коридор, а там полно людей. В такой-то ранний час! И поняла, как промахнулась: не спросила у Осипа фамилию той юной мамы, которая хотела на фронт. Ладно, чем бежать с вопросами к Осипу, лучше вначале задать их здесь. Приметила девчонку, снующую из кабинета в кабинет, выждала, когда выйдет из очередных дверей, придержала за рукав распахнутого пальто:
— Кто занимается отправкой на фронт девушек?
— Артюхова, вон в ту дверь.
— Спасибо.
Постучав в указанную дверь, ответа Аля не услышала. Тогда вошла без спроса. За столом сидела молодая женщина, гладко причесанная, выжидающе смотрела Але в лицо, будто ждала ее прихода.
— Я… на фронт.
— А восемнадцать есть?
Аля с готовностью выложила перед нею паспорт, комсомольский билет, донорскую справку. Та внимательно все прочитала.
— Где учишься?
Только Аля ответила, как Артюхова пошла к двери, открыла и крикнула одно слово:
— Прокуратура!
Тут же вошел сутуловатый щуплый майор с петлицами защитного цвета. Снял треух, обнажив седеющую, с залысинами голову.
— Майор, вот берите пополнение. — Юрист! — И Артюхова, с видом человека, сделавшего все, что можно, уткнулась в какие-то списки.
Майор присел к столику у стены, показал Але на соседний стул и стал читать ее документы, потом вынул бланки и принялся за писанину.
Аля нетерпеливо закусила губу, долго он будет молчать? А он протянул ей заполненные, с печатями и штампами, бланки со своей крупной, разборчивой подписью, ее-то Аля и прочитала раньше содержания документов: майор Шароев.
Он сказал наконец-то:
— Это для учебного заведения, это для домоуправления, а с этим явишься тридцатого на Ленинградский вокзал к семи вечера. — И назвал номер поезда и вагона.
— Все? — не поверила Аля.
— Комсомольский возьми с собой, а паспорт оставь дома. Смотри не опоздай! — и он вышел первым.
Не опоздай… надо же такое сказать ей! Вышла из толчеи полутемного коридора, как во сне. Неужели это все?! Так просто.
Влетела к Марии Михайловне, запыхавшаяся:
— По какому поводу такое сияние?
— Вот. — И Аля подала ей справку о зачислении ее персоны в военную прокуратуру.
Разглядывая справку, Мария Михайловна покачивала головой:
— Заторопилась… Ладно, возвращайся доучиваться, будем ждать. — И протянула руку. Пожатие ее было крепким и долгим, и смотрела она тепло.
В группе, узнав новость, ребята загалдели. Осип смотрел печально-завистливо, сказал ласково:
— Прилетай обратно, птичка-синичка. С какого вокзала отправят?
— С Ленинградского, в семь вечера, тридцатого, — ликовала Аля.
— Всего день остался. Лучше бы мне вместо тебя.
Теперь в домоуправление. Чахоточный бухгалтер, он же домоуправ, уставился на нее изумленно блестящими, глубоко провалившимися глазами:
— Как же это так? На фронт… или мужчин у нас мало?
— Но я же не в строевую, — ввернула Аля знакомое от ребят-фронтовиков словцо.
— Если тут бомбят, что ж говорить о фронте? Зенитчицы, секретари, а на самом деле девчушки. — Он спрятал ее справку в ржавый сейф. — С комнатой будет все в порядке, только возвращайтесь.
— Счастливо оставаться!
И тут все. На дворе уже поздний вечер. Надо выспаться. А завтра письма. Или нет… ну ладно, завтра видно будет.
Глубокой ночью кто-то застучал в дверь. Сначала тихо, потом так, что створки заходили со скрипом.
— Кто там?
— Я, Зина, открой, Алечка!
Пришлось вылезать из нагретой постели. Открыла, щелкнула выключателем и обратно под одеяло.
— Смотри-ка, смотри, девонька, — совала Зина клочок бумаги Але в руки, а лицо дрожит, залито слезами.
«Немедленно выезжай ждем ребенка очень нужна обнимаем…» — и подписи Славиковых родителей, отца и мамы. Выше текста от руки выведено четко: «Молния».
— Поедешь?
— А как же, нового ростить буду, — плакала она от горя и радости. — Они… Славика-то забудут… Им теперь новый дороже. Только не мне. По гроб со мною будет Славик…
Наплакавшись, Зина поднялась:
— Соберусь и поеду. Далеко-о… Да раз «молнию» прислали, без меня, видно, им не управиться. Одно плохо: на могилку к Славику не пробиться, заснежило, одни макушки крестов торчат. Тропочка только в церкву. Ох, беда, кому хоронить в эту пору…
— А я собралась к маме…
— И не думай! К весне ближе, как снег осядет, а сейчас засугробилось все кладбище, увязнешь сразу по пояс. Ты мать в сердце носи, а могилку обиходить надо к пасхе, цветочки посадить. Я тебя научу, как прощаться буду, а теперь спать, ночь же. — И улыбнулась смущенно: — Ты меня извиняй, да только к тебе и можно было прийти, ты ж телеграмму отсылала. Дай тебе бог счастья.