На Барина оглядывались, а в трамвае к нему подошел милиционер и вежливо предложил:
— Гражданин, сойдите, люди волнуются, считают душевнобольным.
Вернулись они пешком. Денис не поставил бутылку:
— Был уговор в полной форме, а ты без обутки.
— Жмот!
Это было ложью, Денис был щедрый, но считал уговор дороже денег, и, не приученный обороняться словами, сделал это кулаками. Расквашенный нос Барин Денису не простил, перестал с ним разговаривать.
— Я живу своим устанным трудом, а он морду воротит? Бар-рин… — с презрением процедил Денис и затаил обиду.
Тенорок умолк, и наступившую тишину прорвал радиоголос:
— Граждане, воздушная тревога миновала — отбой. Граждане… отбой… отбой.
Убрав патефон, Аля помчалась за мамой, Славик за теткой-нянькой Зиной, Натка пошла к себе.
Навстречу тянулся поток людей из бомбоубежища. Лица бледные, какие-то усталые, хотя, казалось, сидели, отчего устать?
— Ждать да догонять самая тягомотина, — крикнула бегущая к Славику Зина. — Где ты был? И как я тебя потеряла в толпе? Пошли накормлю, голодный, перепугался, да?
— Ага, — успокоил свою тетку-няньку Славик.
Мама тоже бледная, молчит, а увидела во дворе деда Колю, сказала сердито:
— Пропади они пропадом, и убежище, и Гитлер! Чтобы я еще хоть раз в подвале тряслась? Ни за что! Умирать, так вместе и на воле.
— А помните, Анастасия Павловна, первую бомбежку? — ласково поглядел на нее дед Коля из-под сивых бровей.
— Ха, повыскакивали, головы задираем, веселимся… как же, учебная тревога, очень интересно.
Дед Коля потихоньку смеялся. Он всегда радовался встречам с мамой, да не очень умел занять ее разговором.
— Пошли, мам, все кончилось.
— Э, несмышленыш, все только началось, — вздохнула мама.
Все в доме опять стихло, только подружки на крыльце первого номера шептались.
— Письмо от Игоря есть?
— Нет…
— Мачаня хвасталась, любящий сынок каждый день писать обещал, а тоже ничего…
— Дед Коля вчера белье развешивал на чердаке… Я бы помогла, но он ведь какой…
— Они все трое сами все умеют. А сегодня-то мы с дедом зажигалки тушим, а Барин с Федором в убежище спрятались. Смешно.
— Смешно, да не очень, — вздохнула Аля. — И Нюрка с Нинкой в убежище, и близняшки… а если бы и мы все? Сгорели бы, как те гуси Музкиного папаши. Ну их… Тебе трудно в Щербинке?
— Знаешь, больных совсем нет, если и приходят, то одни симулянты, за справкой, чтобы мотнуть подальше. Сейчас не до болей, некогда. И ведь пятьдесят процентов болезней от мнительности, это установлено. Приедешь ко мне?
— Конечно, как узнаю, что Горька письмо прислал…
— Или Игорь… Что это так светло?
— Луна… Красиво.
— Туда бы… там не убивают.
Двор облит лунным сиянием, видны клены и тополя, даже силуэты заброшенных цветов перед сторожкой Семеновны.
— А пахнет, как осенью, горелыми листьями, — подняла голову Аля, вглядываясь в вершины деревьев.
— Зажигалками листья попалил фашист. Когда же все это кончится!
Аля вспомнила слова мамы, что все только началось, но промолчала.
7
Письмо! Такими набита сумка почтальона, Аля сама видела. Треугольники, треугольники… И это — бумажный треугольник. И почерк Игоря. Как всегда, ей лично, не только фамилия, но и инициалы. И обратный адрес из пяти цифр, а на конце еще и буква. Полевая почта… Почему именно полевая, а, скажем, не лесная? Какие глупости лезут в голову! Значит, так нужно. И только тут призналась себе, что медлит развернуть треугольник, почему-то страшновато… он же оттуда, с фронта.
Осторожно раскрыла листок. «Здравствуй, Алевтина!» Наконец-то это «здравствуй» дошло до нее! И обычное его обращение к ней полным именем, все привычно, все, как было. «Я здоров, а следовательно, и жив». Все. И вопросы: «Как мой дед? Где ребята? Что делаешь ты на работе? Привет маме. Жму руку. Игорь».
Ничего себе, расщедрился на три строчки. Дождалась. Но ведь сама хотела два слова, всего два… И все же… не такое же скупое, даже пустое, ни о чем не говорящее. Что это с ним? Не хочет писать? Кто ж принуждает, она может и у деда Коли узнать, что здоров, а значит, и жив. Стало трудно дышать. Что это, обида? Да. Словно ударили ни за что…
Аккуратно сложила письмо треугольником. Сидела не шевелясь, перемогая обиду. Столько лет вместе, «познакомились» чуть не со дня ее рождения, выросли рядом, ей ли не знать Игоря? Не мог он стать вдруг таким чужим, таким сухарем. Но ведь вот оно, доказательство очерствения, треугольник с тремя строчками его размашистых букв. И все же не верилось.