Барин протиснулся в квартиру и скоро принес рюмку с валерианкой.
Мама напоила Веру Петровну. Прихромал дед Коля, прочитал, что сказано в бумажке, одновременно с подбежавшими близняшками.
— Ой, матушки… — завопила было Маша, но дед Коля цыкнул:
— Шли бы все по домам, дайте человеку покой. Пусть матери сами тут… — и, не договорив, поспешил открыть двери первого номера.
И его послушались, оставили матерей вдвоем, Мачаня проворчала у себя на пороге:
— Здесь не две матери… — но не осталась, чувствуя, что лишняя, не поможет.
Бумажку дед Коля сунул в карман жакета Веры Петровны, Аля, так и не прочитав ее, спросила деда Колю:
— Что это?
— Извещение военкомата. Смертью храбрых пал сынок Веры Петровны.
— Пал?
— Так пишется, а если по-солдатски… убит. В бою.
И вот эта серенькая бумажка, извещение, все, что осталось от Пашки? Квадратик бумажки и… пустота. А Пашка, медлительный, молчаливый, не явится, как она мечтала, на Малую Бронную? Почему? Зачем? Как он сказал тогда… «парня жаль». Неужели предчувствовал?
Аля прошла через первый номер в свою квартиру и встала в сенях, за спиной мамы, на всякий случай, сердце у нее слабенькое.
Женщины молчали. Наконец Вера Петровна спросила:
— Анастасия Павловна, что вы делали, когда погиб ваш муж?
Мама опустила голову, но тут же выпрямилась, посмотрела прямо в лицо Веры Петровны:
— Жила.
— Да… Но вы нужны были дочери.
— И у вас есть дочь, — твердо сказала мама.
— Эта?.. — и с прежним высокомерием взметнула густые брови Вера Петровна, будто поражаясь, как мама могла равнять свою дочь с Музой.
— Если гибнет муж, женщина становится вдовой, а если сын — остается матерью. Родится ребенок Паши, и это счастье, если хотите, даже замена сыну. Пойдемте, напою вас чаем. — И мама стала подниматься, помогая Вере Петровне.
И в это мгновение завелась, завыла сирена, врезаясь в уши, мозг, душу, будто твердя: беда-а-а-а, беда-а-а-а… Из дверей своей квартиры появилась Муза с узелком. Мама быстро спросила:
— Она знает?
— Да, извещение-то на имя жены солдата, — и Вера Петровна, опережая Музу, пошла в бомбоубежище.
— Господи, да чего ж это деется? Не ночь же еще, а он, анчихрист, налетел? — Маша дергала маленького Толяшу за руку. — Не артачься, не выпущу, гляди, мать вон вперед ушла.
— Я уже большой, я с дедуней останусь! — тормозил сандалиями Толяша. — Я тоже могу зажигалки песком…
Глаша вернулась, бросила узел сестре, сгребла сына в охапку.
Зарыкали, загудели самолеты, привычно посыпались зажигалки, вражеским летчикам при закатном солнце хорошо видны были цели…
Посбрасывали зажигалки с крыши, вдвоем-то легче, и Аля скатилась вниз по чердачной лестнице к деду, а Федор так и сидел на чердаке до отбоя. На этот раз тревога была недолгой. Люди возвращались, отчаянно ругаясь:
— Ну, фашист! Новую моду завел, ночи ему мало!
— Пойдемте-ка к нам, женщины, — обернулась ко всем мама.
Стонущую Музу мама уложила на свою кровать. Аля приготовила чай, накрыла на стол.
Вера Петровна от чая отказалась, дремала в мамином кресле. Мама прилегла рядом с Алей, и дыхание у нее было ровным, будто, поддерживая людей, набралась сил.
Перед самым рассветом Муза вскрикнула. Мама зажгла свет, подошла к ней, зашептала. Потом накинула на нее свою шаль:
— Вера Петровна, мы потихоньку в Леонтьевский…
Аля пошла со всеми. На Тверском Муза присела на лавочку.
— Устала я.
— Отдохни, тут близко, — согласилась мама.
А Муза, ойкнув от боли, вдруг накинулась на свекровь:
— От тебя сбежал! В повестке день указан, а не час, мог бы и вечером, мой милый… Да смотреть не мог, как ты меня всю изжевала, старая ведьма: сына, видишь, я у нее отняла! А пошел бы к вечеру, глядишь, в другое место бы назначили, и уцелел бы. Это ты, ты…
— Муза, она же мать Паши, — робко сказала Аля, удивляясь, чего это мама ее не уймет, да и Вера Петровна молчит.
— Пошли, пошли, не здесь же и рожать, — потянула мама разъярившуюся Музу, Вера Петровна подхватила ее с другой стороны.
— Аля, беги стучись в роддом, кабы не опоздать, — сказала мама.
Аля смотрела на закрывшиеся двери роддома. Неловко, жутковато, странно… роды эти.
Женщины вышли без Музы, с узлом. У памятника Тимирязеву сели на лавочку, ждать. Пашкин ребенок… а он «смертью храбрых»… Храбрый… И это о Пашке, вечно плетущемся в хвосте их ребячьей ватаги, о Пашке, из которого слова надо было дверью выжимать…
Бедная Муза, и горе, и страх, и боль… Никогда Аля ничего такого не видела, но ведь и Вера Петровна, и Мачаня, и Глаша, даже мама, все вот так же мучились. Аля передернула плечами: бр-р…