— Мужиков им мало… девчонок на крышу… — перекрестилась Зина: — Помоги им, боженька…
— Они с перепугу не туда пальнут, а нам крышка, — прокричала Нюрка и махнула рукой: — Оставайтесь со своими защитницами, а мне пора на шоколадную работу, — и пошла, тяжело и бесшумно.
Стараясь понять, в чем секрет Нюркиной походки, Аля внимательно следила, как она ставила массивную ногу… вроде подошва у нее мягкая, нога перекатывается с пятки на носок. Наверное, так легче, не всей ступней сразу на землю. Это у нее от прошлой работы, проводница почти все время на ногах, пол под ногой в вагоне неверный, вот и приспособилась.
— Женщина в любом деле самый надежный работник, — сказала Вера Петровна.
— Мне бы Славика уберечь, — затвердила о своем Зина. — Отец-мать на Севере, золото ищут, оно в сейчасную пору для оружия нужно, чем покупать за границей. А Славик такой смелый, того и гляди на фронт вдарится. На завод без спросу пошел…
— Зато карточка рабочая, — напомнила Аля.
— Это дело второе, отец-мать посылки шлют, я себе лишнего не позволяю, ребенок накормлен. Говорила, уедем в какую-нито Туркмению: спокой, живи себе, так и не слушает, хоть вяжи, да не осилю. Почти с тебя, Аленька, вымахал, красавчик мой… таким бравым мужчиной будет, всех завлечет. — И Зина улыбнулась, круглое лицо засияло, и так это было непривычно, что все тоже заулыбались.
— Ваше счастье, что ему только пятнадцать, пока дорастет до восемнадцати, война будет только в воспоминаниях, — грустно сказала Вера Петровна.
Благодарно кивнув, Зина побежала к себе, в третий номер.
— Молоко носит ваша молочница? — спросила Анастасия Павловна, заглядывая под приподнятый угол пледа на малыша. — У меня овсянка есть, пришлю с Алей, маленькому это хорошее подспорье.
— Спасибо. Знаете, Анастасия Павловна, Муза уехала, и мне спокойнее стало, Пашутка теперь только мой…
Она не договорила, из ворот спешила Нюрка с бидончиком керосина:
— Бегите, керосин привезли. — И поставив бидончик, махнула рукой на зенитчиц: — Им что? Вот летчикам — жуть. Вдарила вражья пушка, и нет человека, в распыл! Моряк, тот выплыть может, или выловят. Да-а… а страшней всего танкисту. Заест, к примеру, люк, ни входу, ни выходу, а танк раскаленный, каюк. Пехоте сподручнее, землица спасает, где ложбинка, где бугор. А уж самый фарт артиллеристам, попукивай на расстоянии, так что, Алюшка, женишок твой вернется, свадьбу гульнем, будь здоров! Чего за керосином не бежите?
— Есть у нас… — отозвалась мама, недоуменно глядя на Нюрку.
— Самое страшное попасть к фашистам, — тяжко вздохнула Вера Петровна. — Я хронику не могу смотреть, да теперь и некогда. Такой ужас… вешают, расстреливают…
— Видала и я… разруха, побитые… А они бы не пускали к себе тех фашистов! — взорвалась приутихшая было Нюрка.
— Ах, так? Что ж твой Федор спрятался? Ему жить, а другие воюй, погибай? — И, вздернув запылавшее лицо, Вера Петровна, круто повернувшись, ушла.
— Керосину ей хотела предложить, а она вон какая взрывная стала. Или от Музкиного бегства?
— У нее сын погиб… — сказала мама, строго посмотрев на Нюрку. — А ты завела про смерти…
— Пална, да я ж пошутковала!
— Шути о себе, не растравляй рану матери.
У Нюрки над губой выступили бисеринки пота, испугалась.
— Так мы как? Что на уме, то и на языке. — И Нюрка хлопнула по своим ушам, отводя разговор: — Уши-то вроде прослышались!
Аля с мамой еще постояли. Смотрели на зенитную установку… Сделает ли она Малую Бронную безопаснее или наоборот? Засекут фашисты со своих бомбардировщиков огневую точку и станут долбать… Как оставлять маму одну по ночам? И тут же одернула себя: поддалась Нюркиным словам?
— Пошли, мамочка, — Аля обняла маму за талию, повела домой.
Из-под двери их комнаты белым краешком выглядывало письмо. Видно, почтальон позаботился, чтобы не пропало, второй номер всегда жил нараспашку: заходи, кто хочет.
Мама тихонько вышла. Сев к окну, Аля заметила, что рука дрожит, а с нею и треугольничек письма. Да, да, от Игоря. Развернула. Листок потертый, даже измятый, в клеточку, тетрадный. Где Игорь раздобыл его? Тетрадные листы там, где есть ученики, дети. Есть или… были.
Обычное приветствие и: «По пути любовался природой круглые сутки, спать приходилось по два-три часа». И все. Слова прощания, привет маме, угловато-размашистая подпись. Посмотрела на дату. Две недели назад. По пути… ехал. Куда, на фронт? Любовался природой, а спал по два часа. Ничего себе — любование. Он торопился, буквы наскакивали друг на друга. Может, прислушивался к вою снарядов и командам? Или к стонам раненых? Как там у него все это? Военная жизнь… Неизвестно. А вдруг, отдав письмо наскоро, он тут же упал от пули, раненный? Обстрел или, того хуже, снайпер. Эти снайперы беспощадны, трудноуловимы и стреляют для того, чтобы убить, и только убить. Но почему его обязательно должны ранить? Да, чем тут дрожать от письма до письма, лучше быть там, рядом с ним. На равных.