Ей понравилось его самообладание, его знание военных премудростей, в которых она ничего, или почти ничего, не смыслила. Вот и своим шпреханьем по дойче он надоумил, что им со Славиком надо бы идти сразу на курсы радистов и немецкого языка, перехватывать их передачи, это же здорово!
— А если бомба вроется в землю и не взорвется? Так и будет крутиться с земным шаром?
— Найдут, выроют, обезопасят. После войны все прочешут, разминируют, наведут порядочек, будь здоров!
— После войны… — пробормотала Аля, — когда же это будет!
— Ура! Наши, наши! Отгоняют с грузом фрицев! Наши! — И летчик вдруг сгреб Алю, приподнял и поцеловал, попав губами куда-то в глаз, обдав запахом папирос и яблок.
Она рванулась, выскочила из-под грибка, но летчик, успев схватить ее за руку, резко втянул обратно.
— Очумела? Убьет, налет еще не отбит, зенитки шпарят вовсю. — Она пыталась высвободиться от него. — Ну, это ж я от радости…
— Вот завоюем победу, тогда все будут целоваться от радости.
Он вздохнул, все не отпуская ее, и произнес:
Она молчала, пытаясь освободить руку.
— Да не трону, не трону. Фашисты сильно боятся наших «ястребков»…
— Это Блок?
— Да. Слушай, мимоза, я, может, завтра погибну, а ты…
— Вы что, меня любите? — спросила Аля, поражаясь своей дерзости.
— Ну-у… нравишься.
Она почувствовала, как он тихонько притягивает ее к себе, поняв по-своему ее вопрос. Отстранившись, сказала:
— Вот именно. Никакой любви. Даже имени не знаете, а…
— Любви… Можно и без любви разок обойтись, война все спишет.
— Зачем же вы за меня вступились там, в клубе? Чтобы самому так же?
— Ладно, сдаюсь, — и отпустил ее руку.
Зенитки все еще стреляли. Постояв, Аля спросила:
— Слушайте, у вас в части нет укладчицы парашютов Сони Фроловой?
— А какая она?
— Светленькая, кареглазая, — с надеждой ждала Аля.
— У нас все брюнетки, — и в голосе улыбка.
Шутит. Конечно, парашютная служба его не касается, но Аля расстроилась, так бы хорошо повидать Соню! И съязвила:
— Вас в расположение девушек, видно, не пускают, агрессивны.
— Нас везде пускают, только ходить разучились, все летаем. Сегодня вот туман дал разрешение на танцы, а потом — раз, и отменил. Ну, все затихло. Лети, пташка!
Она побежала, обернулась, крикнула:
— Счастливо!
Он не ответил, стоял под грибком, как часовой, молча и неподвижно.
26
Вместе с ними уезжало человек двадцать. Люди менялись, убывали и прибывали партиями, но Аля не замечала этого, а вернее, просто не видела. Пана точно выполняла заданное, да еще и прибавляя к этой точности свою чистую совесть, и работали все они четверо не для отбытия времени, а для пользы, желая свой труд вложить в общее трудное и такое наиважнейшее сейчас дело обороны Москвы. Но и их срок истек, пора было уезжать.
Сложив в сумку от противогаза сегодняшний сухой паек, им его выдали «в награду за отличную работу», пяток яиц, сахар, масло, хлеб, а в сумке были еще и сухари, конфеты, колбаса, что прикапливала для мамы, Аля, уже одетая, стояла в казарме. Днем она ее видела, пожалуй, впервые. Светомаскировочные шторы подняты, из окна бьет осеннее светло-желтое солнце. Стены и потолок казармы побелены известкой, пол черный, затоптан совершенно, его не мыли, только подметали. Койки выставили свои голые металлические полосы, без матрацев они кажутся скелетами каких-то странных безголовых животных… И они здесь спали много ночей подряд, рядом с тридцатью шестью другими людьми, о которых, в сущности, ничего не знали, и сейчас чуть ли не впервые видели.
— Собираемся? — подошел к ним Яша, какой-то притихший, усталый.
Вот Яша знал всех в лицо, и как его хватало на заботу, хлопоты, да еще и на ласку? А то, что он был одинаков со всеми, Аля была убеждена, просто такой он человек — добрый.
Ему ответила Зина, свертывая одеяла:
— Что ж, срок кончился, свое отработали.
Пана сидела тут же, завязывая тесемки на макушке шапки, чтобы пофорсистее явиться в Москву.
— Девочки, — Яша просяще улыбнулся. — Может, останетесь на пару деньков? Всего на пару. Новенькие не полностью явились, а работы не ждут, точнее, фрицы ждать не соглашаются, им позарез надо помереть именно где-то здесь, поблизости… Так что? — и переводил свой зрячий глаз с одного лица на другое, готовый на согласие и отказ.