Я поворачиваюсь и сажусь.
И тут я вижу, что дверь в нашу палату раскрывается.
У нас — темно, а там, в коридоре, ярко горит лампочка, и она освещает сверху фигуру Батюшки.
Он стоит, раскинув руки, широкие рукава его чёрной одежды почти закрывают дверь, и на его груди сияет золотой крест.
Я медленно, точно зачарованный, спускаю ноги с кровати. Не отвожу взгляда от Батюшки.
Мне непонятно, почему он там остановился. Почему не входит. Да и зачем пришел, ведь сейчас ночь, и палата спит.
Так — я знаю — не полагается.
Но Батюшка не входит. Там же, в коридоре, он отступает в сторону. И я вздрагиваю: в дверях стоит Богородица. Она была за Батюшкиной спиной.
Всё сияет. А мой наставник Молодчик спит и ничего не видит.
Я протягиваю руки и беру его костыли, приставленные к тумбочке.
Я не умею ходить на них, но зачем-то беру в руки.
Я в ужасе. И в восторге.
Краем глаза я смотрю на маленькую иконку, которую Батюшка повесил мне на тумбочку, и понимаю, что здесь что-то не так. Богородица на картинке — в золотой одежде. А та, что стоит в дверях — в серебряной.
И тут всё во мне вспыхивает.
Я хватаю костыли, подтягиваюсь, вскакиваю на ноги, и делаю первый шаг.
Я опираюсь на свои ноги, и вновь, как во сне, боль, будто молния, пронизывает меня. Но я одолеваю её. И делаю следующий шаг, передвигая костыли.
И кричу:
— Мне больно! Больно!
И тогда женщина, стоявшая в коридоре, летит ко мне. Я не вижу, как она передвигает ноги, и думаю, что она летит. Серебряное её одеяние становится обыкновенным, правда хрустящим, и, прикасаясь к нему, я понимаю, что это мокрый плащ.
Прозрачный плащ, мокрый от дождя! Потому он и блестел, и серебрился под лампочкой в коридоре.
— Мне больно! — кричу я.
И Батюшка кричит из-за спины Мамы:
— Ему больно!
И Мама кричит, обнимая меня:
— Слава Богу! Ему больно!
А я ору изо всей мочи:
— Мне больно!