Глава ХХIII ПАРИЖ, ЛОНДОН - ДОМОЙ
Париж представляет собой скопление многих, очень многих небольших провинциальных общин, каждая из которых вполне самообеспечена и дружественно или воинственно кланова.
- Вы здесь живёте? - спросят вас в местных лавочках, и от ответа зависит не только цена, но и качество обслуживания. Полицейский не арестует вас, если вы живёте на его участке; заправская уличная девка не обчистит вам карманы; они заботливо проводят вас домой. Даже если вы иностранец, вы можете быть "маленьким парижанином", своим, более французом, чем парижанин из какого-нибудь другого района, он-то посторонний. В некоторых кварталах хвастают жителями, которые никогда не бывали в Париже - Париже иностранцев и финансистов. На Большие бульвары эти "маленькие парижане" ходят как на экскурсии, так же как они ездят в Версаль, по праздникам, разодетые, всей семьёй или же в компании группы соседей.
Мой Париж, "маленький Париж" моей студенческой поры, заключался, естественно, в Латинском квартале, но и Латинский квартал в то время был простым идиллическим провинциальным университетским городком. Связь с Парижем была посредством конок, в солнечный день это было приятное путешествие, но оно было долгим, с остановками - на это уходил целый день. Мы наряжались и пускались в путешествие только для того, чтобы взять в банке денег или навестить какого-либо заезжего приятеля туриста с родины. Только ради этого, а также ради походов в оперу мы и ездили на правый берег. Помню, как разудалая компания бесшабашных ребят отправилась с девушками на Монмартр; вот это было дело, они прекрасно повеселились,но назад вернулись только на следующий день, страшно усталые и совершенно протрезвевшие от долгого, предолгого путешествия. Да, наша жизнь в Латинском квартале была цельной, он был самым крупным районом в городе, и как нам казалось,самым важным. Там было два физических центра: Монпарнас и бульвар Сен-Мишель, а в его мозгу было две доли: Сорбонна (с университетом) и Высшая художественная школа (вместе с прочими частными художественными школами), а студенты-художники и студенты из университета играли вместе, а игра и работа была для них единым целым, как правда и красота, к чему мы радостно стремились вместе, днём - серьёзно, а ночью ещё серьёзнее. Ибо веселье и серьёзность также были неделимы. Как бы там ни было, мы были едины, студенты и наши продавцы, наши прачки, официанты, консьержки и наши "жандармы". У нас бывали стычки между собой, но перед внешним миром, преуспевающим, мещанским, брюзгливым Парижем, мы объединялись в один большой союз.
Возможно и теперь это так. Монпарнас возобладал над бульваром Сен-Мишель, но я вижу, что студенты всё так же собираются вместе и слышно, как они пользуются теми же выражениями для изложения наших идей. Стихия не изменилась: вино или женщины, искусство и наука, или успех и бизнес, эволюция или революция. Однако, есть и некоторая разница. Появились такси и метро, студенты теперь появляются на Больших бульварах, а туристы на Монпарнасе, целый поток зевак. Есть также и зрители. Мы играли сами для себя. Мне наша жизнь кажется проще, наивней, значительно менее показной. Это было, как и наше искусство, ради самого милого искусства. Продавцы и кафе теперь стали более деловыми, студенты же - более наиграны. Всё это я узнаю. Это как будто бы рассказы о нас осуществились.
Латинский квартал теперь стал таким, каким он должен был быть в моё время... и не был.
Мои друзья-студенты вовсе не считали, что следует "держать ту или иную девушку".
Некоторые из них влюблялись в милейшую из женщин в мире и собирались счастливо прожить с ней до конца своих дней. Но это им не удавалось, по крайней мерене часто, но те "семьи", которые я знал, были так же реальны как и моя. Я жил с Жозефиной Бонтеку так же, как они жили со своими девушками. Мы, конечно, уже были женаты, но об этом никто не знал, а для нас или наших друзей это не играло никакой роли. Мы сняли комнаты в одной из гостиниц Монпарнаса. Жозефина, её мать и я. Жозефина пошла работать, мать занялась экскурсиями, а я стал осматриваться.
Мы не собирались регистрировать брак до тех пор, пока не закончим учёбу и вернёмся назад в Америку. Я опасался, что отец отзовёт меня, если узнает, что я женился. Но переждав несколько недель, мы слиняли в Лондон, пожили там требуемые двадцать два дня, ина двадцать второй день поженились по пути на поезд-паром в Париж. В первую же брачную ночь я страдал от морской болезни, сначала ужасно, а затем спокойно болел. Это мне помогло, а на следующий день, уже в Париже, я тоже пошёл на работу. Мы никому не говорили о нашей женитьбе, ни дома, ни в Квартале, так что у нас были все преимущества законного брака и все прелести и престиж беззакония.
В общем и целом занятия мои были интересными. Я посещал все курсы, на которые был записан, кроме того ходил на все лекции, о которых кто-либо отзывался хорошо, и многое сверх этого. Я был как те парижские бродяги, которые приходят на лекции в Сорбонну и просто сидят там целый день, чтобы погреться, я присоединялся к любому потоку студентов, направляющемуся в любую аудиторию, чтобы послушать лекцию на любую тему. У меня был такой план: конкретно везде искать пути к этике, а в широком плане получить понятие о французской методике и духе. Мне довелось послушать некоторых лекторов, которые наводили на размышления, и почувствовать разницу между ними и немецкими профессорами.
Французы говорят по-французски универсально, как немногие из немцев умеют говорить по-немецки, не только ясно, но с такой точностью и завершённостью, что они просто очаровательны. Французы полагаются на разум, они, конечно, тоже экспериментируют, и их лабораторные работы чисты, осторожны и продуктивны, но они не могут отказаться от совместного мышления, как это делают немцы. Французы нетерпеливы в умственном плане. Фантазия у них бьёт ключом, им нравится делать выводы, которых они не могут предугадать, иногда предвосхитить и даже сформулировать. Их главный недостаток я считаю следующим: они работают, и мыслят, и говорят как художники, эстетически, и при всей их ложной вере в разум и приобретённое мастерство в логике, они размышляют о том, как бы доказать истину того, что всего-навсего лишь очень красиво, и поэтому они выражаются так красиво. В любой аудитории Сорбонны можно обнаружить какого-нибудь учёного актёра, со стаканом сладкого чая, который читает речитативом, даже поёт, поэму в прозе какой-либо химической или метафизической формуле. Как правило, это весьма убедительно, не всегда это была наука, но это была литература, и когда, к примеру, Шарко показывал на сцене амфитеатра, как могут вести себя его пациенты в психиатрическом отделении, как они страдают, это был настоящий спектакль.