- Идите, - говорил он, закончив работать с пациенткой, которая выполнила всё, что ей было положено, и когда та уходила со сцены, профессор вдруг ударял молотком по столу. Она останавливалась, как поражённая столбняком, застывала с приподнятыми руками и лицом, повёрнутым к публике.
- Жена Лота, - провозглашал Шарко с пафосом артиста, и действительно там стояла жена Лота, как столп чудодейственной неподвижности.
Во Франции игра и работа сосуществуют рядом, как ум и логика, искусство и наука, мужчины и женщины. Мы радовались жизни в Германии, но мы не развлекались в лаборатории, мы там работали до устали, затем для развлечения отправлялись в пивную или в деревню, и отставив дела в сторону, усиленно играли. Это было приятно. Мне нравилось жить по-немецки. А Париж в каком-то роде был освобождением от гнёта. Приятно было свободно появиться в лаборатории как в каком-либо кафе и пошутить с товарищами, даже о каком-либо опыте, поразмыслить о возможных результатах, с серьёзным видом рассказать о чем-нибудь невероятном, просто ради того, чтобы услышать, как это звучит. И также приятно было зайти в кафе, влиться в толпу вольнодумцев и почувствовать возможность поговорить о делах. Это было, как будто бы табличка "запрещается" снята с воображения, интуиции и темперамента.
Возможно, мои впечатления о Париже определялись тем, что я жил там свободной и полной жизнью с женой, что друзья мои главным образом были из среды художников, а не университетских студентов. У меня был домашний очаг, и у многих друзей моих тоже был очаг, не всегда законный, но тёплый, счастливый, обжитый. Это был французский дом, столовая была расположена отдельно: в любом из многочисленных ресторанов, где мы встречались и обедали вместе, там же мы размышляли и разговаривали, практиковали своё искусство.
- Кто может выразить как можно короче отношение вот этого официанта к девушке, которую он обслуживает?
Кто словами, кто росчерком карандаша на скатерти пытался сделать это, и мы обсуждали результаты графически, психологически, поэтически, и выяснялось, кстати, что все отрасли искусства и науки сводятся практически к одному и тому же. Был там один человек, Луис Лёб, который обожал эту игру, и через неё мы подружились на всю жизнь. Он выбрал меня так, как когда-то это сделал мой немецкий друг, Иоханн Крудевольф, с определённой целью. Жозефина заметила, что он всегда подходил к нашей компании за обедом или кофе и очень интересовался тогда, когда разговор заходил о писательстве или о сравнении писательства и живописи. Он сказала, что ему нужно что-то от меня, и однажды вечером он объявил об этом. Он попросил меня показать ему на практике разницу между прозой и стихами. Вопрос довольно странный, он понимал это и стал довольно неуклюже пояснять свой вопрос.
- Я никогда не учился в университете, - сказал он. Раньше он работал литографом в Кливленде, штат Огайо. Он сумел скопить достаточно денег, чтобы приехать в Париж и изучать живопись. Всё это так, он станет художником. Но он также увлекается музыкой и литературой, он читает каждый день, хоть и не очень систематически. Ему хочется понять искусство литератора, ибо он слышал, как я говорил, что хочу понять технику живописи.
- Я научу вас, - предложил он, - я научу вас живописи, если вы научите меня писать.
Это было подобно предложению Иоханна обмениваться уроками английского и немецкого, но только Лёб возобладал в этой сделке, как я возобладал над Иоханном. Лёб учился читать. Я тогда спросил его, что он читает. Он вынул из кармана томик стихов Мильтона, и я выбрал два стихотворения: "Задумчивый" и "Весёлый". Я прочитал ему несколько трудных строк из одного, затем несколько лёгких строк из другого, указал ему на выбор слов, на различия в ритме и прочие приёмы поэтического искусства, проиллюстрировав их этими двумя стихотворениями.
Книги в прозе у него с собой не было, но я поговорил немного о тех или иных приёмах в прозе. Вот примерно и всё. Позже он приносил мне книги, где были помечены абзацы, которые он зачитывал мне как образцы прекрасного и анализировал их в моём присутствии. Да, у него была искра божья. Он подходил к чтению со вкусом, с артистическим чутьём, он был заинтересован этим, ему хотелось познавать. Поэтому ему хватило всего лишьнескольких намёков и подсказок.
Пользуясь ими как ключом, он всю зиму раскрывал книгу за книгой, всю свою короткую жизнь, слишком короткую; и он читал с признательностью литературу на всех языках, которыми владел: английском, французском и немецком. Луис Лёб стал одним из самых начитанных моих знакомых, вдумчивым, развитым, широкообразованным человеком, образованным гораздо лучше среднего выпускника университета. Но своим поведением и словами он всегда выражал, что ему чего-то не хватает - он так и не учился в университете. Я спорил с ним, знакомил его с недотёпами с высшим образованием, чтобы показать ему, что он выучился и подготовился гораздо лучше того, что дал университет им. Но всё напрасно. Луис Лёб научил меня, что в университете стоит поучиться хотя бы для того, чтобы узнать, чего же там нет.
Вот чему я учился и чему выучился. В университетах Соединённых Штатов, Германии и Франции имеется строго отмеренный объём знаний, историю которого послушный, прилежный студент может выучить, и если он к тому же умный, может добавить главу-другую. Но если у него возник вопрос или какая-либо потребность, то там не так-то легко найти ответ. Во всяком случае, в плане этики все университеты смогли предложить мне лишь долгую историю того, что люди думали о добре и зле.
Ясчитал себя готовым отправиться на родину и читать лекции в вузах о следовавших друг за дружкой системах этики, я конечно же мог получить степень по своей специальности и писать учебники для американских школ с немецкой основательностью и французской аккуратностью. Но мне не хотелось этого, такая карьера не привлекала меня, мне хотелось обнаружить некоторую основу научной теории этического поведения. А этого я не мог. У французов, как и у немцев, её не было. Лучшее, что я смог вынести из своих научных блужданий, так это веру, которая, пожалуй, была только надеждой на то, что когда появится наука психология, наука социология и наука биология, когда мы сможем познать, как человек рождается, воспитывается, что его волнует, и к чему он стремится, только тогда мы, вероятно, сумеем разработать программу направления его поведения. К примеру, исходя из посылки, что человек - это эволюционирующая особь, можно сказать, что все действия, личные и общественные, способствующие развитию, - хороши, а любое поведение и условия, тормозящие рост - плохие. Я принял это в качестве общего руководства для себя, но чтобы сделать его научным, биологии нужно доказать наличие эволюции и дать её описание, психологии нужно проявить возможности человека, социология должна провести исследование влияния окружающей среды на психологию человека, и даже тогда людям нужно знать о возможностях своего роста и выбирать из них.