Он видит, как над кротовыми норками замелькали вспышки. Это ПТО открыли огонь по танкам. Вот один танк остановился. Из него повалил густой чёрный дым. Этот дым разрастается. Он ползёт по траве, застилает черепах и кротовые норки. Уже не видно, что делается на земле. Только в дыму сверкают вспышки ПТО, как в туче отблески молний.
Мальчику кажется, что он идёт по земле, разгребая дым руками. Дым густой, как вода, он мешает идти. Земля чёрная. Она пахнет пожаром, как старая солдатская трубка в письменном столе Бахтюкова.
Вот пушка Бахтюкова… А вот сам Бахтюков. Худой, похожий на младшего брата нынешнего Бахтюкова. На нём гимнастёрка с расстёгнутым воротом… Пушка ПТО стреляет. После каждого выстрела она приседает, а ствол откатывается назад, будто хочет спрятаться, но потом раздумывает и возвращается обратно. А Бахтюков кричит: «Огонь! Огонь!»
И чем громче кричит Бахтюков, тем сильнее стреляет пушка.
«Огонь!» — кричит Бахтюков, и пламя срывается с губ Бахтюкова. И переносится на танк. И танк горит.
Но следующий танк успевает выстрелить. Бахтюков падает. Пушка опрокидывается. Колёса беспомощно вращаются.
…Бахтюков лежит в траве. Он бледный, с непокрытой головой. На белых бурках кровь… Да нет, не на бурках — на сапогах…
Бахтюков большой и тяжёлый, но мальчик несёт его на руках… Он прикрывает его собой от осколков фашистских «Фердинандов».
Сердце стучит громко. На весь приёмный покой. Нет покоя в приёмном покое.
Сюда привозят больных, измученных людей. Здесь тревожатся о своих близких. В насмешку, что ли, назвали это место «покоем»?
Мальчик ждёт. Он сидит на месте. Но мысли его неспокойны. Нет для него сейчас ни катка, ни города, ни дома. Есть только раненый боец. Он командует мыслями мальчика, и мысли подчиняются одному ему.
Оказывается, мысли тоже устают. Они замедляют ход. Перестают метаться. Но они не дремлют. Они ждут.
Мальчик устало прислонил голову к стене. Его глаза смотрят в одну точку. Они уже не видят ни окопа ПТО, ни фашистских танков.
— Кто от Бахтюкова?
Мальчик вздрагивает и вскакивает с дивана:
— Я!
Перед ним пожилая медицинская сестра. Она такая полная, будто надела халат поверх шубы, как санитары «скорой помощи».
— Ты? — произносит сестра густым, почти мужским голосом.
Она говорит степенно, с расстановкой, будто читает по бумажке.
— Операция была тяжёлая. Больной потерял много крови. Но всё обошлось благополучно. — И вдруг по-бабьи жалостливо смотрит на мальчика и говорит совсем другим, женским голосом: — Ты не волнуйся. Будет жить отец. Организм у него могучий.
— А скоро он поправится? — спрашивает мальчик.
— До зелёных листиков полежит, — говорит сестра. — Теперь беги домой. Скажи матери, чтобы не волновалась… А это тебе на память. — Сестра протянула мальчику маленький кусок ржавого железа.
— Что это? — Мальчик вопросительно поднял глаза на сестру.
— Осколок.
Это был тот самый осколок, который через много лет после конца войны вдруг ожил и пытался сделать то, что ему не удалось там, в степи под Орлом: поразить сердце бойца.
— У самого сердца отыскался, — пояснила сестра и, спохватившись, заторопилась: — Ну, мне пора. Передать что-нибудь отцу?
Мальчик задумался. Что передают сыновья больным отцам?
— Передайте, что дома всё в порядке. Целуют его… всё. И пусть скорее поправляется.
Слова показались ему сухими, но других слов мальчик не знал. Он сжал в кулаке осколок и почувствовал боль: у осколка были острые края.
Сестра ушла. Она ушла туда, где в тихой палате, весь в бинтах, лежал бывший старшина Бахтюков. Он лежал с открытыми глазами и скрипел зубами от боли. Сестра подошла к нему, поправила подушку и, как бы невзначай, сказала:
— Какой у вас хороший сынок!
— Сынок? — Бахтюков, забыв про боль, слабо улыбнулся.
— Он всю операцию в приёмном покое просидел. Волновался.
— Сынок, — прошептал Бахтюков и почувствовал, что боль стала слабее.
Значит, телеграмма пришла вовремя. Значит, сын, узнав о его болезни, не пожелал отдыхать, а примчался в родной город!..
Человеку было невдомёк, что никакая телеграмма-«молния» не могла так быстро дойти до далёкого города Сапожка и тем более привезти ему сына.
В городе стемнело. Уже не видно лунных цирков на корочке осевшего снега. Уже на ёлочках нельзя различить молодые, нежные иголки от старых, колючих и жёстких. Уже скрылись из глаз скользкие серебристые сосульки. Но, хотя земля повернулась к солнцу другим бочком, в городе тепло и невидимые сосульки продолжают таять.