Дело, правда, благодатное и благостное, но скучно.
«…А намедни князь Тур Всеволод поразиша стрелкой изюбра с золотым по хвосту волосом и копыта серебряные», — неожиданно для себя приписал вдруг Акакий.
— Боже! Что сотворил вельмо! — закрестился отрок, с робостью глядя на вымаранный мирской ересью лист. Страшно. Но приписал: «Изюбр сей рече перед смертию — родится у тебя, княже, мальчик и девочка. На месте смерти моей раскинь град… с большим монастырем… — подумав, добавил Акакий, — и посади со временем княжети во град сей сына с тем, чтобы правил он в новой вотчине по-новому, отличь от тебя, супостата, ярыги!»
Теперь перо скользило легко: «Так тебе, супостату, ярыге, закон не писан, неведомы не только пречистый господь наш, по и Перун с Даждь-богом языческие, которые тебе, конечно, суть ближе есть. За что побил многих человеков, столь безвинных? Не открыл тучные закрома свои пред голодными? Брата погубил от зависти к славе его? От доброты и кротости идущей».
Акакий поставил точку. «А, бог с ним, с отцом игумном! Приму любую казнь, любое покаяние с радостью, — подумал он. Не могу — буду писать!»
«А дочь свою, рече далее изюбр, выведи во чисто ноле, на мураву, на ясно солнышко, на чистый ветер, чтоб сожгло солнце, выдул ветер блуд хором твоих. Пусть идет сквозь травы, бог ей путь укажет…» Какой путь? Куда… — спросил себя Акакий и писал: «Берегом реки, сырым оврагом, высокой дубравушкой, тропою лосиной, на укрытую в лесах пасеку с сиротой Акакием». С сиротой Акакием… — повторил он печально и нараспев. — «И пойдут они, точно две ласточки свободный, от хоромов затхлых, от пещер душных, от игумна, в коего смрадный дракон поселился, — смело определил Акакий, — и все дальше и дальше — в мир правду искати…»
Внезапно дверь в келейку отверзлась… Нагнув бычью голову, в помещение шагнул Тур Всеволод.
— Сколь листов писало? — спросил князь.
— Десять… — едва слышно ответствовал Акакий.
— Дайка-ся мне поглядети…
Акакий, закрыв глаза, передал все листы. Некоторое время стояла тишина, князь по-деловому осматривал рукопись. Губы шевелились и с трудом складывались для чтения.
— Заглавные буквицы золотом обведи, — бросил он ждавшему смерти Акакию и, грузно поворотясь, шагнул вон. В руке же Акакия неизвестным образом очутилась маленькая серебряная гривна.
Писал Акакий и на следующий день.
Гонец
Весенней, размытой ручьями дорогой, весело разбрызгивая лужи, скакал к городу всадник. Прыгал в седле, шлепал коня ножнами, то за копье хватался, то круги и восьмерки в воздухе саблей свистел.
Так комом и вкатился он в городские ворота, цветастый и грязный, как ковер, — красивый, страшный и богатый взятой на меч добычей.
Завертелся на площади, зашвырял грязью с копыт глухие заборы, закрытые ставни и, глянув с бешеной гордостью в затаившийся княжеский терем, крикнул:
— Ждите гостей московских!
После свистнул по-разбойничьи — и след его простыл…
Город испугался и решил воевать. Завалили кое-какой дубовой мелочью ворота, понатаскали камней на ветхие стены, заварили смолы.
Молодой князь (двенадцатый по точному счету сын великого князя, давно почившего, а перед тем успевшего разделить все города) вошел в амбар и отомкнул клеть с оружием.
На свет вынесли штук двадцать мечей, мятые щиты, копья и странный, весь в иероглифах, китайский доспех старого князя. Оружие сильно поржавело — медный доспех был зелен как огурец.
К куче оружия подбежало несколько пыльных дворовых собак. Высунув языки, понюхали и, лизнув, зарычали — железо отдавало старинной, пролитой век назад кровью.
Высунулась из оконца, почуяв неведомым образом смятение, глухая бабка и, улыбаясь, закланялась князю, крестясь. Явился петух и лениво потоптал у кучи курицу.
Заголосила где-то близко баба, налетел ветерок и беззвучно дернул веревки колокольцев на звоннице, хрюкнул тощий зимний поросенок, пахнуло из рыбной слободы гнилью, тоскливо прогудел из-под земли забытый в дальнем подвале потешный медведь.
Князь сморщился, махнул рукою и ушел назад, в терем.
Всадник, выскочив из тесного и убогого, как ему показалось, городка поспешил воротиться назад. Он чувствовал себя песчинкой, временно вдруг отделившейся от огромной горы, и потому был немного неспокоен и рвался вновь соединиться с ней. Мысль, что он принадлежит к огромному московскому войску, гордо кружила ему голову. «Сколько городов великих и малых уже присоединено к Москве… Как силен наш князь!» — с невольной дрожью думал всадник.