Младенец, завёрнутый в грязную ветхую тряпку, надрывался отчаянным плачем, брошенный в поле, поросшем высокой травой. Именно тогда, разлепив припухшие покрасневшие веки, он впервые
увидел небо во всей его красе: пушистые облака манили в свои тёплые объятья, обещая нежность и
ласку, ещё не ведомую ребёнку; синева, плавно перетекающая в голубизну, убаюкивала и
успокаивала, а лёгкий ветерок, покачивающий траву, ластился и мягко касался розовых пухлых
щёчек.
Грязный всхлипывающий кулёк подобрали цыгане, перебиравшиеся в повозках на новое место, и
судьба маленького мальчика закрутилась скрипучим колесом с ржавыми спицами.
Жизнь в таборе учит многому, но в первую очередь, выживанию. Эту науку маленький мальчик, названный цыганами Кхамало за рыжие вихрастые волосы, познал в совершенстве уже к двенадцати
годам. Вместе со старшими братьями Бахти и Гожо он ловко уводил лошадей из дворов богачей и не
менее ловко продавал их заезжим путникам за высокую цену.
Черноокая цыганка Славутна поровну делила свою любовь между сыновьями, не делая различий
между родными и приёмышем. От Кхамало не скрывали историю его попадания в табор, но он
никогда не задумывался над тем, кто его настоящие родители и почему они выбросили его, как
безродного щенка — цыгане стали его семьёй, шумной, разгульной, весёлой, любящей и
защищающей своих до последнего.
Маленькому Кхамало пророчили в невесты Гожы, задорную красавицу, очаровывающую даже
взрослых цыган своим звонким голосом, повествующим по вечерам у большого костра о красивой
жизни и о любви. Но сватовства между двумя детьми не было, поэтому всё оставалось на уровне
разговоров и шуток, а вот старшие сыновья Славутны уже обзавелись невестами, выбранными
старшим поколением.
Таборная жизнь текла своим чередом: рождались дети, и уходили из жизни другие, часто не своей
смертью; постоянного пристанища не было, а лишь открытое небо, так влекущее Кхамало.
Он часто уходил в сторону от табора и разговаривал с синевой, рассказывая ей о своей жизни, хотя
она и так видела её с самого начала. Иногда Кхамало ругался с небом, и оно хмурилось, вызывая у
мальчика чувство стыда за несдержанность холодными каплями-слезами, падающими на рыжие
волосы. Тогда он просил прощения, желая примириться, и порой на вымаливание прощения уходило
по несколько дней, в течение которых небо не переставало рыдать, обиженное и оскорблённое.
Кхамало был влюблён в небесную гладь, он протягивал руки, рвясь к нему всем своим существом, желая отогреться в тёплых объятьях, наполненных добротой и заботой. По ночам он любовался
звёздами, подмигивающими ему яркими вспышками.
В таборе привыкли к его чудачествам с раннего детства, но те, кто недолюбливал Кхамало, всё ещё
видя в нём чужака, шептались за спиной, называя дурным. Славутна с тоской смотрела на одинокую
фигурку, раскинувшуюся в поле с устремлённым в небо взором, чувствуя, что связь Кхамало с
синевой крепче, чем с кем-либо.
Отрадой для цыганки стала свадьба её старшего сына Гожо с прелестницей Баваль. На шумном
гулянье старуха Рада, раскинув карты, поведала Славутне, что большое горе принесла с собой
невестка, но счастливая мать не поверила словам гадалки, тем более близился срок, назначенный для
свадьбы второго сына Бахти и его наречённой Лилы.
Опьянённая радостью, Славутна мягче переносила отрешённость Кхамало, надеясь, что, глядя на
братьев, он одумается, ведь красавица Гожы долго в невестах не останется.
Отшумели свадьбы обоих сыновей, а юный Кхамало продолжал мечтательно смотреть в небо, шепча
что-то тихим шелестящим голосом.
Он уходил всё дальше от табора, ища уединения и тишины, чтобы полюбоваться на глубокую
синеву или переливающееся мерцанье звёзд.
Однажды Кхамало, дойдя до изгибающейся быстрой реки, увидел чужаков, расположившихся возле
костра и шумно переговаривающихся. Мальчик не раскрыл своего присутствия и тихо удалился, но и
на второй и на третий день чужаки были там. Из любопытства Кхамало стал подолгу наблюдать за
ними, так и не рассказав цыганам об этом.
В один из дней чужаки вели себя особенно шумно, и мальчик с ужасом увидел причину веселья: Баваль, прекрасная жена его брата Гожо, извиваясь и крича, вырывалась из рук коренастого