— Рад познакомить тебя с нашим новым работником.
Я отвернулась и стала яростно грести граблями, краснея от удовольствия.
— Ты меня дуришь, — сказал продавец. — Я думал, это просто девчонка.
Когда всю траву скосили, внезапно оказалось, что год уже давно перевалил за половину. Я бродила по полю в вечерних сумерках, настороженно внимая красноватому небу, наступающей тишине, осени. И теперь, когда я вывозила цистерну за калитку, а калитку запирала на замок, было уже почти темно. Однажды вечером примерно в это же время я увидела, как мама и отец разговаривали около сарая на небольшой насыпи, которую мы прозвали сходней. Отец только что вышел из подвала, где разделывали тушки, на нем был покоробившийся от крови фартук, а в руке он держал ведро нарезанного мяса.
Было странно видеть маму в таком месте. Она нечасто выходила из дома, только если нужно было что-то сделать — повесить белье или выкопать картошку в саду. Ее голые незагорелые узловатые от вен ноги, передник с мокрой полосой на животе, оставшейся от мытья посуды после ужина, никак не вписывалась в этот пейзаж. Волосы она подвязала платком, но несколько прядок выбились. Утром она точно так же подвязывала волосы, объясняя, что у нее нет времени, сделать это как следует, но потом целый день так ничего и не поправляла. Что и говорить, у нее действительно совершенно не было времени. В то время наше заднее крыльцо было завалено корзинами с купленными в городе персиками, виноградом, грушами, выращенным дома луком, помидорами, огурцами в ожидании момента, когда из них сделают желе, джем, варенья, соленья или соус чили. В кухне на плите целый день горел огонь, звенели банки в кипятке, иногда между двумя стульями на палке подвешивали марлю и сквозь нее выжимали мякоть черного винограда для желе. Мне давали задание, и я, сидя за столом, чистила вымоченные в горячей воде персики или резала лук, от которого ужасно щипало в глазах, и текли слезы. Покончив с работой, я тут же выбегала из дома, стараясь убраться подальше, пока мама не придумала, что бы такое мне еще поручить. Летом я терпеть не могла темную жаркую кухню, зеленые жалюзи, клейкие ленты для мух, стол, покрытый старой клеенкой, волнистое зеркало и вздутый линолеум. Мама, загруженная работой, слишком уставала, чтобы разговаривать со мной, и ей вовсе не хотелось рассказывать о своем выпускном бале в средней школе. По лицу ее струился пот, и она еле слышно подсчитывала сколько сахара пойдет в ту или иную банку. Мне казалось, что домашним хлопотам не будет конца, что нет более нудного и удручающего времяпрепровождения. Но то, чем занимался отец за пределами дома, для меня имело сакральное значение.
Я подкатила цистерну к сараю, в котором ее хранили, и услышала, как мама сказала:
— Подожди, пока Лаярд подрастет немного, тогда у тебя будет хороший помощник.
Ответ отца я не расслышала. Но мне нравилось, как он стоял и вежливо слушал, словно перед ним находился торговец или вовсе незнакомый человек, но слушал с таким выражением, будто ему не терпелось приступить к работе. Я считала, что маме совершенно нечего здесь делать, и мне хотелось, чтобы отец тоже так считал. О чем это она? Пока Лаярд подрастет? Да он вообще никому не помогает. Вот где он сейчас? Небось, качается до тошноты на качелях, или шатается где-нибудь без дела, или ловит гусениц. Он сроду не оставался со мной до конца работы.
— А она тогда сможет больше помогать мне по дому, — услышала я вновь мамин голос. У нее была тихая, печальная манера говорить обо мне, из-за чего я всегда чувствовала себя неловко. — Я только отвернулась, а она уже и сбежала. Будто у нас в семье и нет девочки.
Я отошла и села на мешок с кормом в углу сарая, не желая, чтобы меня теперь заметили. Я почувствовала, что маме нельзя доверять. Она была добрее отца, ее легко можно было обвести вокруг пальца, но положиться на нее было никак нельзя, и истинная подоплека ее слов и поступков оставалась тайной. Она, несомненно, любила меня, и могла допоздна шить мне какое-нибудь сложное платье, в котором мне хотелось ходить в школу, но вместе с тем она была и моим врагом. Она всегда что-нибудь замышляла. Сейчас она замышляла, как бы оставить меня дома, хотя она знала, что я ненавижу домашние обязанности (потому что она знала, что я ненавижу их), и не дать мне работать с отцом. Мне казалось, что она делает это просто из вредности, чтобы испытать на прочность свою власть. Мне и в голову не приходило, что ей может быть одиноко, или она ревнует меня к отцу. Ведь взрослым не ведомы такие чувства, они — везунчики. Я сидела и монотонно била пятками по мешку, поднимая пыль, и не покинула своего убежища, пока она не ушла.