— Ну, чо ты там торчишь, как пень! Беги скорее и пособи.
Насаживая червяка, Максимыч с улыбкой увещевал напарника:
— Ты бы сдерживал свои эмоции. Так и инфаркт может хватить. Не мальчик ведь уже. Поди, давление подскочило. Не чувствуешь?
— Черт с ним, с инфарктом! Пускай хватает. За такие эмоции и всей жизни не жалко!
На следующем перекате, образованном крутолобыми осклизлыми валунами, притащенными потоком с гор, рыбачил я. В ямине под перекатом зеленая вода была разделена светлыми переплетенными косами бешеных струй, прорывавшихся меж камней.
Из дома я взял с собой один только спиннинг-полумерку. Тагильчане же привезли и спиннинги и удочки, длинные, многоколенные, специально рассчитанные на сторожкого увертливого хариуса, который на виду ни в жисть не схватит даже самую лакомую приманку, напротив, отбежит от нее на невидимое расстояние. Накануне отбытия из города Максимыч целый день на своей машине возил по окраинам Главного, взявшегося заготовить червей. Дело оказалось непростым. Перевелись в Тагиле коровки, которые, бывало, еще после войны лавами вытекали на утренней зорьке изо всех улиц в окрестные леса, а по вечерам, пыля выше домов, лавами втекали обратно. Перевелись коровки, перевелись и черви, будь они неладны! Только в соседней деревушке, не совсем еще обескоровленной, удалось напасть на них.
Червей везли в плоском фанерном ящике с выдвижной крышкой, в которой для вентиляции были просверлены дырки. Почти на каждой станции выносили их из вагона прогулять и проветрить, в пути подкармливали калорийным остуженным бульоном из ресторана, на «Метеоре» тоже не томили в закрытой духоте — держали на палубе, неся возле них дежурство. Главный расточал на червей столько душевной нежности, что обрати он ее на людей, не было бы приятнее человека на всем белом свете.
— Без удочки и червячка не видать тебе хариуса как своих ушей, — отнюдь не соболезнующе подначивал он меня. — И не вырежешь хорошей удочки в тех местах: лес заморенный, придавленный стужей.
Я помалкивал, а про себя думал: посмотрим, посмотрим… По пути в верховье я довольно успешно ловил спиннингом щук, уверенно шел даже в лидерах, покуда Многостаночник из черной омутины, подарившей мне уже несколько маломерок, не вытянул раз за разом не щук даже, а трех мшеголовых, с разверстыми пастями страшных крокодилов, каждый из которых за метр в длину вымахал. Вот так Многостаночник! Дотоле не поймавший ни одной рыбины, враз перекрыл все мои рекорды. Одному ему добыча была не под силу; через жаберные крышки мы вздели крокодилов на толстую палку и, взвалив концы палки на плечи, потащили вдвоем. От собственной тяжести звери удлинились еще боле и влачились хвостами по траве, по пересыпающейся хрустящей гальке и серому платиновому песочку.
На Кокпеле я переоснастил спиннинг на хариуса. Вместо толстой, канатодюжей лески намотал на катушку тоненькую, малозаметную. В полутора метрах от конца лески привязал к ней вырезанную из белого пенопласта и залитую для утяжеления свинцом грушевидной формы закидушку, а к самому концу — трехжальный якорек-мушку из собственного волоса, красных и синих ниток мулине и тоненькой полоски воздушно-пористого пенопласта, предназначенного держать мушку на плаву, как бы она ни намокла. Закидушка одновременно служила и грузом, не хуже блесны увлекавшим при броске леску на любое посильное расстояние, и опознавательным знаком на воде, указывавшим, где надо искать глазами мушку, где ждать своего хариуса.
Чтобы сколько-то взять из прибрежной рыбы до того, как распугаю ее, первый заброс сделал не далее, чем сделал бы удочкой.
Тотчас рука, державшая спиннинг, услышала сильный удар. Натянувшись струной, леска заходила вправо и влево, со звоном рассекая белопенные космы.
Как лев, бился хариус — бесстрашно и самоотверженно. Круто изогнувшись, выбрасывался в воздух, надеясь, верно, таким способом освободиться от коварного крючка, заныривал вглубь, вставал поперек струи, чтобы удесятерить сопротивление. Но силы были неравные.
Вытащенный на сырой низкий берег, он продолжал борьбу еще яростнее. Спиною вверх, будто на проворных лапах, стремительно и изворотливо метался между каменюг по лужам и никак не давался в руки. Крючок вдруг отцепился, отпал, и по проточной родниковой струйке хариус сиганул к шумевшей рядом реке. Еще миг, и мог бы праздновать в ямине освобождение. Но у самой кромки речной воды струйку перегораживал широкий необкатанный камень, и пленник с разбегу ударился в него головой. Потеряв остатки разума, он не вильнул вправо или влево, где ждало спасение, а сделал еще одну безнадежную попытку пробиться напролом. Тут-то я и схватил его в руки, прохладного, запаленно дышавшего, с выпученными от страха глазами — даже белки выкатились. Подобный страх прежде я видел только в человеческих глазах. Я поспешно сунул хариуса в рюкзак и больше в глаза рыбам уже не заглядывал.