Как и ожидал, напуганная шумом боя рыба вскоре отошла от переката на широкий спокойный плес. Однако увлекаемая утяжеленной закидушкой яркая зазывная мушка доставала их и там — в тридцати и сорока метрах.
Из разных мест и хариусы вытаскивались разные, не похожие друг на друга. Те, что извлекал из-под замшелых камней на перекате, были с темно-зелеными, цвета водорослей, спинами и смуглыми золотистыми брюшками, а те, что брал со светлого плеса, спины имели серые, а брюшки белые, бока — в сиреневых продольных полосах. В свое время, едва познакомившись с хариусом, эту неединообразную расцветку я объяснял принадлежностью к разным стаям. И только позже открыл в хариусе удивительную способность в считанные минуты менять окраску, в зависимости от цвета воды и цвета камней, песков, над которыми он стоит либо плавает. Даже окраска берегов отбрасывает свой отблеск на его кольчужное одеяние. Однажды, не имея при себе ни мешка, ни кукана, пойманных рыб я отпускал, как в садок, в маленькую лужу на берегу, жемчужно осветленную со дна кварцевым песком, отпускал их с темными спинами и дымно-серыми боками, а через полчаса извлек неузнаваемо белыми — что тебе гренландские альбиносы.
Подойдя к рюкзаку с очередной добычей, я увидел: парочка измазанных пузырившейся окровавленной пеной рыбин выскользнула из него и, шевеля из последних сил хвостами и жабрами, пыталась упрыгать по камням в воду. Я их, конечно, водворил обратно. Потом ухватился за зев рюкзака, чтобы утряхнуть всю рыбу поглубже на дно, и понял: довольно!
На червячка мужики наловили в среднем по десятку на брата, Максимыч чуть поболе, я же выложил в общую кучу для разделки сорок два хариуса. Так стоило ли вкладывать столько заботы и нежности в полудохлых червячков?
Как-то в больнице в часы просветления прочитал я книжку, по которой не оставалось уже на земле никакой живости: ни рыб, ни птицы, ни зверя, оставались только люди-добытчики, алчные и неразумные. Отправляясь на Полярный Урал, я верил и не верил ей. Мало ли что могло произойти за долгие годы недужья. Не требовавшая особых усилий, в микроскопических дозах усваиваемая житейская информация тоже была неутешительной. Вздорожали меха. Вовсе перевелась в магазинах пресноводная рыбка. Знать, исчезла она в озерах, исчезла в Оби, где некогда своими глазами впитывал я настоящие рыбьи пиршества — многокилометровые сети, в каждой ячее которых, серебрясь на солнце драгоценными слитками, трепетали нельмы, муксуны, щокуры, сырки…
Познакомившись в Усть-Войкаре с бойким на язык Николаем, на поясе которого болтался эмалевый клык убитого им медведя, я набросился на него с расспросами: есть ли в Оби рыба? И какая? И сколько? И почему он дома, а не в лодке-казанке? Ведь путина идет.
— Куда она подевается, рыба-то? — удивившись моим вопросам, снисходительно, как несмышленому ребенку, отвечал-растолковывал Николай. — Все есть. И голубая нельма. И золотоперый муксун, и светлобокий щокур. И сырок — ни то ни се. А от щуки спасу нет. Щука — не рыба. Выбрасываем ее из сетей обратно в воду… С водой вам повезло. Большая вода в сору стоит, и можно перебросить вас через него на лодках. Но только вода спадет и войдет в законное русло — на лодке и не сунься туда. Сразу куски рыбы полетят из-под винта, точно из мясорубки. Как в бочке в ту пору ее в сору: одна на другой, одна на другой… Почему, спрашиваешь, дома я? Третий день стоят сетки в реке, переполненные рыбой, а приемка с рыбозавода — будь она неладная! — не появляется. На берег ведь не вытащишь улов — враз протухнет, а в холодной воде какое-то время терпит.
Мало услышать — надо было увидеть, и я попросил рыбака свозить меня на лодке к сетям. Как и в давние времена, в каждой ячее бились, трепетали или уже снуло висели нагулявшие на тучных обских пастбищах жир и вес большие рыбы. Не рыбы — бело-розовые поросята. Показывая сети, Николай попутно высвобождал заусившихся полосатых щук и отшвыривал их подальше от тони.
Видать, не в магазины — по другим адресам нынче идет эта рыбка. Ну, да не жаль! Лишь бы не переводилась она в русских реках.
Поднимаясь пешком по берегу Войкара в предгорья, с радостным волнением зрил и внимал я, как жорко плескался на плесах сырок, как в охотничьем броске стреляла из осоки щука, как пушечно бил хвостом в омутине под перекатом таймень, как с ветряным шумом выбрасывались из-под ног большесемейные утиные выводки и как растревоженная мать, упрятав неподалеку своих чад, потом долго и безбоязненно ширяла над нашими головами, отвлекая на себя внимание; во всякой старице, во всякой проточке, под каждым свесившимся над водой таловым кустом — свой выводок; те утки, что поспешили со свадьбами, уже уверенно поднимали молодое племя на крыло, сбивались в предотлетные стаи; однажды, задрав головы, мы зачарованно наблюдали за многотысячной станицей, охватившей полнеба; на минуту-другую она заслонила собою светило, и стало темно и тревожно, как при солнечном затмении.