Разбросанные на звериной тропе тут и там лосиные кучи веселили, как найденный клад. Вот эти сухие, крупные и продолговатые орехи ржавого цвета рассыпал бык, а те, помельче и круглее, наложила в аккуратную кучку корова.
Отпечаток медвежьей лапы в сыром песке либо вязкой глине чудился доброприветным знаком хозяина урочища: проходите, завсегда рад гостям… Я вставал в широкопятый след и дивился его объему — вмещались оба сапога сорок первого размера.
Свежие чувства возбудил налим, стоявший в прозрачной воде близ берега. Серовато-зеленый, в бурых пятнах, метровой длины, свившийся долларовым знаком, он, как некий подводный сфинкс, угрюмо разглядывал нас своими маленькими глазками, а мы, в свою очередь, разглядывали его, любовались, хотя любоваться, собственно, было нечем: широкая и приплюснутая, как у лягушки, голова, под подбородком — похожий на картофельный отросток — мясистый белый ус… Где же твой другой ус, дружище? Оборвал в камнях, средь которых ползаешь по дну, или природа тебя обделила им, одноусого?
Налима можно было бы поймать безо всяких снастей. Вряд ли бы дурак ушел вглубь, а по привычке ткнулся бы головою в камень либо берег, полагая, что надежно укрыт, — тут и бери его голыми руками, осклизлого и бескостного, как ужа. Однако связываться с ним никто не захотел, и остался он жив-здоров в холодной воде.
…Выросшие вдвое и втрое, горы торчали перед самым носом. Если издали они порой представлялись насыпанными из мелкого песка, то теперь каждая песчинка обернулась глыбастым камнем либо останцем.
Лес остался позади. Обмелевшая и сузившаяся до размеров ручья Кокпела открылась взору вплоть до самых истоков. К сожалению, они были далеко в стороне. Отвернув от берега, мы нацелились на самую высокую вершину. Под ноги легли мелкие увалы с ровным, срезанным ледниками верхом. Кое-где плоскости были обнажены — глинисты и щебнисты, кое-где покрыты сухими лишайниками, а где-то густо заросли голубичником, на древовидных стеблях которого виноградными гроздьями висели дымчато-сизые крупные ягоды.
На обширной деляне, приобретшей от спелых ягод небесно-голубой цвет, Командир распорядился сбросить рюкзаки и попастись.
Я недолго лакомился голубикой. Набредя на сброшенный дикой молодой важенкой рожок, кудряво изогнутый и, как девичьи зубы, сверкающий белизной, я пустился в новые поиски и вскоре на дне ложбинки подобрал еще один замечательный рог, раскидистый и по-боевому заостренный, принадлежащий некогда самцу-хору.
Рога диких оленей ни в какое сравнение не идут с теми дряблыми кустами, что растут на головах домашних. Дрябь никуда не годится, ни на какие поделки. Брошенная на землю, она в одни сутки изгладывается собаками и леммингами. Нехороши рога домашних оленей и в интерьере — слишком декоративны и рождают воспоминания и эмоции не высшего порядка: что ни говори, как и коровьи, вырублены они из черепа домашнего животного.
То ли дело рога дикого оленя! Лемминг зубы обломает, а хант вырежет рукоятку для охотничьего ножа, пряжку для оленьей упряжи. Со стены в квартире они будут напоминать о северных просторах, студеных реках и горных кручах, по веснам — о любовных битвах, какие об эту пору разыгрываются на звериных тропах.
Переваливая с увала на увал, по сизо-голубым ягодникам шли мы дальше и вдруг с заколотившимися сердцами остолбенели как вкопанные. Внизу, в такой же сизо-голубой долинке, всего в каких-то ста шагах, паслись два медведя — с не меньшим удовольствием, чем мы полчаса назад, обирали и обсасывали ягоды. Их широколобые головы под гривастыми воротниками беспрерывно двигались вверх и вниз, и будто слышались даже причмокивающие и всасывающие звуки.
Один был однотонно-бурый, зато другой — на диво пестрый: с золотисто-седым, как у льва, загривком и светлым зеркальцем вокруг несолидного хвостика.
Укрывшись за бугорками и затаив дыхание, минут десять наблюдали мы за медведями. Благодушные и уверенные, увлеченные вкусной ягодой, они не слышали и не чуяли нас. Как тут быть? Надо двигаться дальше, а они заступили дорогу. Командир поднялся в рост и, рупором приложив ко рту ладони, ухнул что есть мочи.