— Такой маленький сын?! О, тогда, конечно, и сто лет для вас не предел.
— Есть у меня и постарше. Институт закончил. Но тот сам теперь группу водит. Сейчас где-то в Саянах. А Сережа — впервые. Трех щук поймал на дорожку. Все еще в шоковом состоянии. По ночам выскакивает из спальника и кричит с закрытыми глазами: «Щука, щука! Держи ее!»
— Сказываются ли летние походы на качестве вашей жизни? — поинтересовался я.
— О, да! — живо отозвался собеседник. — К качеству жизни они имеют прямое отношение. Самое замечательное, пожалуй, то, что после похода помнишь потом всю зиму себя — каким был сильным, смелым, решительным или каким усталым и голодным, как мерз в палатке, заваленной снегом, как нещадно терзали комары, гнус, оводы… Не так давно побывал я за границей. Припоминаю теперь какие-то соборы, замки, монастыри, дворцы, какие-то памятники и картины, а также большие и малые магазины, по коим носились как угорелые, чтобы реализовать скудную валюту, а вот самого себя совершенно не помню. Убей бог, не помню! Хорошо было или плохо, со вкусом ел, спал или без оного — теперь и не скажу. Будто и не ездил никуда, а по телевизору посмотрел на все те монастыри, замки, дворцы, соборы… Вы замечали: есть люди, напрочь забывшие себя, свою первородную самость — этакие механические функции, начиненные не хуже электронной машины всевозможной информацией, выдаваемой за собственный ум и даже за природные способности. Те заграницу любят. Я не из их числа. Воротился я оттуда усталый, разбитый, перегруженный ненужной информацией, потерянный — хоть снова выпрашивай отпуск и отправляйся на север искать себя, да кто отпустит во второй-то раз… Из трудного же похода возвращаешься с жаждой творить, действовать, бороться. Всякое дело горит в руках, и мысль не влачится жалко по земле, а высоко парит на быстрых крыльях. Так вот, я считаю: добротное качество жизни придают прежде всего любимый труд и борьба. В условиях городского комфорта подлинной борьбы стало маловато. То, что принимаешь за борьбу, частенько на поверку — суета сует. Дрябнешь духом и телом. Ну, а тут хватает и того и другого — и борьбы и труда. До того, как сесть на байдарки, мы, считай, каждый километр прошли по три раза. В два приема переносили груз. Оттащишь часть — вернешься за другой — челноком сновали туда и обратно.
Собеседника позвали обедать. Приглашали и меня отведать московского борща и московской каши, но впереди ждал свой обед, и я отправился дальше.
По реке, по кипящему стрежню-быстрине, обгоняя меня, снова пролетали журавлиными клиньями крылатые байдарки. Я махал им рукой и кричал с берега:
— Откуда?
— Из Питера! — подняв в приветствии серебристо-взблескивающие весла, отзывались с байдарок.
— Откуда?
— Из Новгорода!
— Откуда?
— Из Владимира!
— Откуда?
— Из Ярославля!
— Откуда?
— Из Киева, праматери русских городов! А вы откуда?
— Мы ниоткуда. Мы здешние. Уральцы!
Вот еще на чем ныне летит и несется в неукротимом стремлении — вперед, вперед — Русь: на байдарках-птицах, на плотах-самолетах, несется по взъяренным в бешеной скачке рекам, и, как в давние времена, свистит в ушах ветер быстрой езды, мелькают версты и берега, русские сосны и березы, а впереди — все еще недоступная возможностям отдельного человека, неоглядная даль — сибирские просторы, где и Обь, и Енисей, и Лена, и Байкал, а за Байкалом — о-го-го! — еще сколько всего впереди — солнечные восходы!
И опять я держу руку на пульсе нации. Удары ровные, сильные, молодые!
На одной из последних стоянок Директор неожиданно выразил неудовольствие:
— Не нахлебался досыта трудностей. Что это за поход, ежели ни разу не вымокли под дождем, ни разу не поголодали как следует? А с перекладными так везло, аж скулы сводило от скуки. Не успеешь высадиться на неизвестный берег, как тут же тебе и лодка, и катер, и прочие виды передвижения. Выбирай и гони дальше. Словно по щучьему велению.
«Щучье веленье» беспокоило и меня. В чем оно заключалось, я долго, однако, не мог уразуметь, покуда не познакомился с молодыми латышами, о коих ранее уже упоминал.
Они остановились пополдничать на Лиственничном мысу у Святого озера. Перевернутые вверх обшарпанными, в многочисленных заплатах днищами байдарки были брошены на берегу сора, сами латыши расположились близ озера среди узловатых лиственниц, укрывавших их от промозглого колючего сиверка. Пылали два костра. На одном кипел чай и взбулькивала жидкая просяная каша. У другого мальчики и девочки, всего лишь год назад расставшиеся со школьной формой — синими костюмчиками и белыми фартуками, просушивали прямо на себе вымокшие одежды, поворачиваясь к огню то спиною, то боком, то передом. Как в бане, клубился вокруг них пар. Сколько-либо серьезного дождика давненько не было, а они промокли до нитки. Вот она, безрасчетная молодость! Всегда найдет на свою голову и трудности, и опасности, и невзгоды!