— Ай-ай-ай! — благим матом причитал он. — Кусил!! Ай-ай-ай! Везите к врачу!
Девчата тоже всполошились, но Лева шепнул им про мокрую веревку, и они, глядя на прыгающего Захара, так и покатились со смеху. А Захар совсем обезумел. Пришлось и ему рассказать про веревку. Куда там — не поверил!
— Какой веревка! Какой веревка! Настоящий змея!! Зубы чувствовал! Жало кусил! Везите к врачу!
Долго Леве не забыть Захара — вот и щенка в честь его назвал.
А с девчатами вытворял еще и не такое. Заспятся утром — подгонит к их палатке лошадь, привяжет веревкой к седлу спальные мешки и выволакивает на середину поляны. Девчата визжат, выпрыгивают из мешков в одних рубашонках. Загляденье! Потеха на весь лес! Леве все с рук сходит, все прощается — потому как единственный настоящий мужчина… И в еде — хоть и девки — ни черта не понимали. Что ни сварит, то и сойдет. Еще нахваливают, без спасибо от костра не отойдут… Умора! Все лето чагой поил вместо чая, а чай в пачках потом в городе на шампанское променял. Житуха была! Не то что теперь. Теперь, того и гляди, сам с голоду подохнешь.
А Вениамин задумывает-загадывает о том, как осенью, по окончании сезона, поедет он в Брянскую область, будет ходить из деревни в деревню, от дома к дому, будет во все глаза вглядываться в лица прохожих. Одно только и известно Вене из собственной родословной: родился в последний год войны на Брянщине. А вдруг найдет отца или мать или брата с сестрой — счастливее Вени человека не будет на свете!
Кроме рюкзака каждый несет на себе еще всю свою жизнь: у одного эта ноша легче, у другого — тяжелее…
— Эге-ге-ге! Начальник! — кричит Лева. — Иди сюда! С женой плохо!
Коркин вздрагивает, бросает повод и, обегая лошадей, идущих по тропе, спешит в конец каравана.
Маша, перегнувшись пополам, держится левой рукой за корявую березку, а правой утирает платком рот. Белопанамный накомарник валяется в траве. Смятые волосы упали на щеки, открыв по-девичьи тонкую незагорелую шею.
Поодаль со смущенным видом переминаются Вениамин и Лева.
— Почти сутки тащимся, — ворчит Лева. — Тут и мужика стошнит, не то что бабу.
— Устала? — беря за локоть жену, спрашивает Коркин.
Маша отрицательно мотает опущенной головой.
— Я велю с одной лошади сбросить вьюки. Поедешь верхом.
— Не надо. Сама дойду.
— Что хоть с тобой?
— Ничего страшного. Может, ягод зеленых пожевала — оттого…
Маша подняла голову, лицо было бледным и мокрым от слез, но блестящие мокрые глаза, как ни странно, светились радостью.
Коркин недоуменно пожал плечами. Пробормотал:
— Может, все-таки высвободить лошадь? Александр потом съездит за вьюками.
— Не надо, — повторила Маша. — Скоро ведь придем на место?
— Скоро, — согласился Коркин.
Речка, вдоль которой они шли, давно превратилась в узенький ручеек. Остались позади большие деревья. Вокруг росли высокогорные приземистые елки, сосенки, лиственницы, извивистые, с черными стволами, будто обугленные березы. Туман рассеялся. Рассвело. С берез на лиственницы, с лиственниц на березы перепархивали стаями чечетки, щебетали, звенели, чокали, приветствуя новый день.
Маша подобрала с земли накомарник, подняв обе руки, надела его на голову, расправила марлевую сетку и ступила на тропу.
Глава вторая
— Пришли! — сказал Коркин и, высвободив из лямок натруженные плечи, сбросил на землю рюкзак.
Они остановились на безлесном плато. Справа в седых зарослях тальника, в сырой уремине протекал ручей, а метрах в пятистах по другую руку вздымался Ялпинг-Кер Ближе к подножию склон горы был завален огромными ребристыми камнями — корумником. На голой далекой вершине, как сторожевые башни с зубцами, чернели два останца. Гора была так массивна и так высока, что, приблизившись к ней, и люди, и лошади стали как бы вдвое меньше.
На плато необрубленными сучковатыми деревьями — сосной, лиственницей, березой огорожен олений загон — кораль; деревья в изгороди высохли, покраснели, далеко видны на фоне сочной альпийской зелени.
Судя по всему, последний раз оленеводы стояли здесь совсем недавно: трава вокруг вытолчена, в кустах валяются дочиста обглоданные, не успевшие еще вылинять розовые кости, а в самом центре плато возвышается остов чума-времянки — корявые березовые жерди, поставленные конусом и связанные сверху сыромятным ремнем.
— Вот и посадочная площадка готова, — сказал Коркин, оглядываясь, — надо только жерди уронить да натаскать побольше свежей хвои для сигнального костра. Давай, Веня, займись-ка этим.