По блеклому небу ползли рваные, как ветошь, унылые облака, взошедшее солнце пряталось где-то за горой, и было совершенно непонятно, какой наступает день — светлый, ясный или пасмурный, ненастный, то есть летный или нелетный.
В партии каждый знал свои обязанности, и вот уже Александр Григорьевич и Герман развьючивают лошадей (проводник плечом подпирает вьюки, а Герман снимает их с седельных крючков и сбрасывает на землю), повар оттаскивает в сторону мешки с посудой, а Вениамин вооружается топором.
Маша вытащила из рюкзака полиэтиленовый мешок с умывальными принадлежностями, перекинула полотенце через плечо и направилась к ручью. «Сказать или не сказать? — в смятении думала она, осторожно раздвигая мокрые кусты. — Как он воспримет новость? Лет пять уже и не заговариваем на эту тему…»
В прошлый раз, когда она привела домой чужого мальчика, он так перепугался — руки задрожали, кровь от лица отхлынула, — страшно и больно было на него смотреть. Она не хочет, чтобы ей снова было так же больно. «Господи! — упрекнула себя Маша. — Да разве можно не доверять Кольке? Кому же тогда и довериться? Вспомни свою первую встречу с ним, вспомни!»
…Была какая-то студенческая вечеринка. Незнакомые еще, они сидели друг против друга. Машу чем-то поразило его лицо, скуластое, грубоватое, но необыкновенно правдивое и серьезное. Все вокруг смеялись над какой-то остротой, один он не смеялся — не хотел притворяться. Почувствовав на себе чужой настойчивый взгляд, он поднял глаза, и она не отвела свои в сторону, не потупила, а все глядела и глядела на него, упрямо, смело, вызывающе. Уже становилось неловко. Он бог знает что мог подумать… «Вот ему бы я могла рассказать все про себя, — думала она. — Все, о чем не говорила даже самым близким подругам, о чем только раз в жизни и сказала за обитой оцинкованным железом дверью, когда поступала в институт… Сейчас все вылезут из-за стола, — не спуская с Коркина глаз, твердила она, как заклинание, — и ты подойдешь ко мне, подойдешь, подойдешь!..»
Вода в ручье была такой холодной, что пальцы свело судорогой.
За спиной прошумело в кустах, хрустнула сухая ветка, и на берег спустился Коркин. На ходу стягивая через голову свитер, он забрел на середину ручья. Тело у него было не по-летнему белое и чистое, загар совершенно не приставал к нему. При движении рук эластично растягивались на груди упругие мускулы. От ледяной воды, как от ожогов, вспыхивали на коже красные пятна.
Маша вспомнила, как однажды — чуть ли не в первый месяц их совместной жизни — Коркин привел ее в институтский спортзал. Он должен был бороться с осетином. Осетин с ног до головы зарос черными густыми волосами, и белотелый Коркин рядом с ним казался болезненно хрупким и слабым. Волосатый соперник свирепо хватал его за плечи и шею, и на них набухали вот такие же красные, словно ожоги, пятна. Машу затрясло от ужаса, ей казалось, что кожа на шее не выдержит, лопнет, и брызнет кровь. К счастью, уже на второй минуте Коркин положил осетина на обе лопатки, и Маша больше никогда не ходила смотреть, как он борется.
Маша потопталась на берегу ручья и неожиданно для самой себя сказала:
— Коль, а у нас ребенок будет.
Коркин медленно распрямился. По его груди стекала за штаны мыльная вода. Сощуренные глаза залепило пузырившейся пеной. Еле слышно он прошептал:
— Что ты такое сказала?
— А то, что слышал, — рассмеялась Маша — до того забавный вид был у мужа.
— Повтори, что ты сказала! — вдруг дико заорал Коркин. — Повтори, повтори!
— Он уже большой. Месяца три, четвертый, — испуганно пролепетала Маша.
Коркин, снова согнувшись над потоком, стал яростно плескать себе на грудь и в лицо, потом, прозревший, мокрый, выскочил на берег, схватил Машу за плечи и что есть мочи принялся трясти ее:
— Нет, ты меня разыгрываешь!
— Правда, Коль, честное слово.
— Поклянись.
— Не умею.
— Скажи: ей-бо!
— Ей-бо!
— А что же ты раньше мне ничего не говорила?
— Боялась ошибиться.
— Может, и сейчас ошибаешься? — насторожился Коркин.
— Нет, здесь он… Вон и молния на брюках уже не сходится.
— В дороге тебя по этой причине и тошнило?
— Ага.
— Черт побери! Ах, черт побери! Что же нам делать? — отпустив Машу, бестолково топтался вокруг нее муж.
— Да ничего не надо делать!
— Как не надо? Надо что-то делать!
— Ну, тогда хоть поцелуй меня.