Маша давно уже поставила тарелку на землю и раскачивалась всем телом в неудержимом смехе.
— Ой, Лева, — простонала она. — До полусмерти уморил. И напридумывает же!
Улыбался и Коркин. Тоненько хихикал Александр Григорьевич.
Только на Германа Левин рассказ словно бы не произвел никакого впечатления — сурово молчал техник, даже хмурился недовольно.
Вскоре воротился в лагерь Вениамин, принеся на спине целую копну зеленых лиственничных лап.
— Иди, подбирай в ведрах, — позвал его повар.
Стряхнув на землю ношу, Вениамин подошел к костру, обтер о штаны руки и робко посмотрел на Леву:
— Все уже, что ли, поели?
— Все. Теперь твоя очередь. Да смотри, чтобы дно в ведрах блестело. Ясно?
— Ясно.
Набрав в карманы сухарей и прихватив закопченные ведра с остатками борща и каши, Вениамин отошел в сторонку, к куче хвои. Там он сел на землю, раздвинул широко длинные ноги, утвердил между ними понадежнее ведро с борщом, вытащил из-за голенища ложку, обтер ее полой куртки и неторопливо, основательно принялся за еду.
— Посуду потом перемоешь в ручье! — крикнул Лева.
— Угу, — промычал в ответ Вениамин.
— А я заберусь в холодок и сосну минуток шестьсот. Надо и трудящемуся человеку отдохнуть. Вертолет прилетит, не забудьте разбудить.
— А ты бы все-таки собрал продукты и посуду в сумы, — сказал Коркин. — Прилетит, некогда будет.
— Веня! — позвал Лева. — Посуду и продукты сложи во вьючные сумы. И чтоб ни черепка не потерялось!
— Угу.
Лева надвинул на глаза захватанную руками белую копку, посмотрел, жмурясь, на солнышко, потом лениво поднялся на ноги, подхватил под мышку спальный мешок и побрел своим праздным развинченным шагом к ручью, в прохладные тенистые тальники, напевая на ходу:
Когда Лева скрылся в тальниках, Маша промолвила:
— Интересный парень. Откуда что и берется.
— Все тунеядцы — интересные болтуны, — буркнул Герман.
— Какой же он тунеядец? — удивилась Маша. — Тунеядец — это тот, кто не работает. А Лева ведь работает.
— Кем? Поваром! С его-то силой надо шурфы бить.
— Кто-то и готовить должен.
— А он готовит? Сама, поди, видишь: Веня все за него делает. И дров нарубит, и костер разведет, и посуду перемоет. А Лева только в ведре помешивает мутовкой, которую, если не ошибаюсь, вырезал ему тоже Веня… Вот именно: не сеет и не пашет… А Вене по его росту надо давать две порции, чтобы Лева не покупал его за одонки. Это я серьезно предлагаю, начальник.
— Тебя не переспоришь, — махнула рукой Маша.
— Не переспоришь, — согласился Герман. — Потому что прав.
— Все равно, кроме Левы, никто из вас и развеселить не умеет.
— Вот она, женская логика! Перед ней я пас!
Двадцать пятого вертолет не прилетел.
Целый день в остекленело-прозрачном небе парил орел. На одном из останцев, в камнях, находилось орлиное гнездо, и хозяин беспокоился за него, не спускал острых глаз с долины, куда рано утром пришли незнакомые люди.
А там, в долине, вскоре будто все повымерло. Спрятались под белыми пологами люди. Погас костер. Долго шаяла сучковатая головня, испуская тоненькой струйкой голубой дымок, но и она в конце концов истлела, изнемогла. В теплой золе заснул щенок, положив морду на побитые распухшие лапы. А на берегу ручья в высокой траве легли кони; попритихли медные ботала на их шеях.
Орел видел, как под одним из пологов то и дело поднималась с изголовья лохматая голова. Это тревожился Коркин. Во сне ему чудилось — слышит металлический рокот мотора, но, проснувшись, убеждался, что это или вокруг куют кузнечики, или гудит над ухом запутавшийся в марлевом пологе овод, или журчит в уреме меж камней вода. Да и сам орел, висевший высоко-высоко, походил на вертолет, находящийся в таком отдалении, что едва глазом различался.
На другой день с утра люди сидели на собранных вьюках. В полдень Коркину стало ясно: вертолет не прилетит.