— Вперед! — изо всей мочи крикнул Коркин и за воем ветра не услышал своего голоса. — Вперед! — повторил он и махнул рукой в ту сторону, куда ускакал ошалевший мерин. — Не разбегаться! Держаться на глазах друг друга!
И лишь на конях поослаб повод, как они сами рванулись вслед за мерином; рабочие, придерживаясь за вьюки, побежали рядом.
«Лошади в такой ситуации лучше чуют, где спасение», — подумал Коркин, испытывая удовлетворение от того, что отдал правильное распоряжение.
И вот они снова остались вдвоем, Коркин и Маша. Завихряясь вокруг их тел, летели стремительно мглистые облака, больно секли водяными плетями обнаженные лица.
Маша подняла капюшон и, нагнув голову, попыталась сдвинуться с места. Но куда там! В грудь уперся ветер, а за спиной держала, как на привязи, надутая энцефалитка. Тогда Маша просто легла на встречный поток воздуха и лишь таким образом сделала маленький шажок вперед.
Подтянув до бедер голенища болотных сапог, Коркин обошел Машу и пристроился перед ней, стараясь прикрыть ее от ветра.
Из Машиных кед со свистом разбрызгивались по сторонам мутные фонтанчики. Легонькая одежда насквозь промокла. Коркин проклинал себя за то, что полтора часа назад не настоял на своем, не заставил жену переобуться и надеть ватник. Как будто не было предупредительных знаков — и креста, и рыб. Будто сам ни разу не переходил через перевал и не знал, что это такое. Идиот! Тряпка! Дурак безмозглый, а не начальник!
И как бы мощно ни ревел ветер, как бы быстро ни бежали они, Коркин все время слышал за спиной (может, это только мерещилось ему) частое, прерывистое дыхание Маши и жульканье, посвистывание в ее кедах. От этих звуков Коркин мрачнел.
А укрыться было негде. Ни кустика, ни деревца — голый седлообразный склон, по бокам которого угрюмо вздымались горы. И чем ниже уходила долина, тем выше становились горы. Глухие, недвижные, усыпанные мертвыми холодными камнями, они отвергали всякую мысль о тепле и приюте.
Вскоре повалил снег. Он летел невиданно большими хлопьями. Каждая снежинка величиной с ладонь. И сразу седые глыбастые горы словно бы раздвинулись вширь, стали призрачно-плоскими и ровными, будто оштукатуренные стены, — не различить ни складок, ни выступов, ни камней.
Первое время хлопья, соприкоснувшись с землей, тотчас таяли, однако в мертвых камнях, устилавших долину, хранилось так мало тепла, что оно было исчерпано в считанные минуты, и долина стала быстро одеваться белой пеленой.
В снежной кутерьме Коркин вдруг наскочил на лошадей, осатанело крутящихся вокруг рабочих.
— Погибаем, начальник! — прячась от ветра за крупом коня, прокричал Лева. — Давай схоронимся в камнях!
— Ни в коем случае! — яростно замотал головой Коркин. — В камнях замерзнем! Надо скорее в лес.
— А где он, лес-то?
— Дальше.
— Не добежим.
— Не разводи панику. Шевелись!
Не имея больше сил сдерживать взбесившихся коней, рабочие выпустили из рук поводья, и кони галопом понеслись вниз; животный инстинкт гнал их из мертвой ледяной пустыни в лесной оазис, где среди деревьев они надеялись найти затишье, тепло и зеленую траву. Следом бросились рабочие, скрылись за непроницаемой мутной завесой.
Теперь и на Коркине не было сухой нитки. Под вымокшей брезентовой штормовкой, гремящей, как железный панцирь, меж лопаток и по груди струились холодные ручьи, залили доверху сапоги — каждый стал весом с пуд. Сводило пальцы… «А каково Маше? Одета совсем легко».
Маша тащилась боком, засунув рукав в рукав; обнаженные полоски на запястьях горели словно кровоточащие раны, зато в лице не было ни кровинки, посинело, покрылось пупырышками, а в мокрых глазах застыли боль и отчаяние.
«Только бы хватило сил! Только бы не упала!» — молил про себя Коркин.
Но Маша внезапно зашаталась и, как подрубленная, осела на колени. Коркин схватил ее под мышки, оттащил в сторону, посадил на камень.
— Не могу, — еле двигая посиневшими губами, выдавила Маша. По запавшим щекам бежали ручьи — то ли снег таял, то ли слезы из глаз.
У Коркина внутри все захолодело от горя, и мысли полезли в голову самые страшные: «Господи, что же это такое? Неужели?..»