Из обиняков и темных намеков Мордасова Коркин понял одно: Маша в опасности. Раз на нее упал Степанов взгляд, ничего хорошего теперь не жди… И вспомнилось в ту же минуту…
В просторном, как храм, институтском вестибюле, меж мраморных колонн, размещался остекленный книжный прилавок. Долгие годы стоял за ним тихий невзрачный старичок, одевавшийся зимой в коричневую вельветовую толстовку до колен, а летом — в такой же длины парусиновую блузу. Этот музейный экспонат, сам страстный библиофил, знал абсолютно всех книжников в городе, и поэтому, какую бы книгу ему ни заказали, старинную ли, иностранную, он всегда ее добывал. Среди его клиентов Пыли профессора, преподаватели, аспиранты, студенты. Студентам он доверял книжки в долг, до стипендии, выручал их полтинниками на обед. Словом, в пределах института известной личностью был продавец книг. Все его почитали и любили. В такой благожелательной атмосфере он мог простоять за прилавком еще долгие годы, если бы однажды на него не упал подозрительный взгляд Степана. С час или более проторчал Степан в вестибюле, наблюдая за бойкой книжной торговлей, а через несколько дней выступил на ответственном собрании: поглядел, говорит, чем этот старик-офеня из-под полы в вестибюле торгует: книжки в основном старые, ветхие, дореволюционные, не переиздающиеся, как видно, по причине своей вредности; не торговля, говорит, это, а самая настоящая идеологическая диверсия… И не стало за прилавком старомодного старичка, угрюмая девушка в очках его заменила. На пенсию ли отправили, дома ли сидит, за другим ли прилавком — никто не ведал.
— Ну, ты мне что-нибудь все-таки скажешь? — раскачиваясь на носках, спросил после долгого ожидания Степан.
— А вот что я тебе скажу! — ответил Коркин и выкинул к Степанову носу кулак с кукишем, потом спрыгнул со стола и, не оглядываясь, пошел прочь из аудитории.
Предупреждение Степана возымело на Коркина обратное действие: теперь-то уж он наверняка женится на Маше, и немедленно, сегодня же. Тогда попробуй, поговори о ней в таком духе!
Коркин бросился было разыскивать Машу, но, вспомнив, что у нее в этот день занятия по физкультуре, которые проводили за городом, на лыжной базе, оделся, выбежал из института, поймал на улице такси и полетел домой.
Старый у Коркина отец. Седая борода во всю грудь, глаза ввалились. Он сидел в высоком кресле с подлокотниками перед письменным столом, по левую руку стоял костыль с матерчатой подушечкой, по правую — батожок: из-за старых ран слабели, отказывали ноги.
Не разболокаясь, Коркин присел против отца на стуле и без утайки рассказал ему и про Машу все, что знал, и про недавний разговор с Мордасовым. Слушая, отец хмурился и оглаживал рукой бороду. Сыну знаком был этот жест, выражавший скрытое волнение. После минутного молчания отец усмехнулся и промолвил:
— Хорош у тебя сваток, ничего не скажешь. Ты его не послал подальше?
— Я ему кукиш показал.
— Ну и правильно.
— Спасибо, батя. — Коркин положил руку на отцовское плечо.
— Погоди спасибо говорить. Лет сорок с ней проживешь, как мы с матерью, тогда и говори… И вот что еще, дружок. Что это нынче за мода такая: после венца невест родителям показывать? Не мешало бы нам пораньше на нее взглянуть.
— Ну, это можно. Хоть сегодня.
— Сделай одолжение.
— Договорились. Сегодня вечером я ее привожу, а вы тут тоже соответственно приготовьтесь.
Когда вечером Коркин и Маша пришли, в доме вовсю еще шла стряпня. У матери руки были по локоть в муке. Она раскатывала скалкой сочни. А отец, пропустив под бороду передник и держа на коленях корыто с мясным фаршем, щипал пельмени. Борода его произвела на Машу сильное впечатление. Уже поздоровались, познакомились, а гостья нет-нет да все на нее взглядывала.
— Можно вам помочь? — первой заговорила Маша.
— А почему бы нет? — кивнул головой отец. — Пристраивайся рядышком. В четыре руки быстро налепим. Умеешь ли только? Мой-то — мастер лишь уписывать за обе щеки.
Коркин обеспокоился: а вдруг у нее ничего не получится, и она только осрамится. Но Маша уверенно взяла мучной сочень, чайной ложечкой положила на него из корытца фаршу, положила ровно столько, сколько надо, перегнула сочень, пробежала по краям, кончиками пальцев — и пельмень готов, аккуратненький, хорошенький, не хуже, чем у отца, признанного мастера пельменного дела. Коркин облегченно вздохнул. Отец удовлетворенно крякнул: