— Вот это так, по-нашему.
Все это припомнилось, увиделось Коркину в холодной палатке с провисшей под тяжестью снега намокшей крышей… Он склонялся над Машей, и ему мерещилось, что не было никаких десяти лет, что они только что вошли после полуночи в его комнату — тем давним счастливым изумлением светились ее глаза, с той давней нежностью перебирала она его волосы.
— Знаешь, — прошептала Маша ему на ухо, — я необыкновенно рада, что вертолет не прилетел.
— Не говори гоп, пока не перепрыгнешь. Неизвестно, как еще дело обернется.
— Теперь все будет хорошо.
Среди ночи разбудили их непонятные шорохи и бормотанье.
— Ты думал, я такой же? Да? За кого ты меня принимаешь, сволочь? А-а-а! — сипел близко придушенный голос, и нельзя было разобрать, кому он принадлежит.
Потом возникли движения, матерки, заглушенные стоны, и прежний голос прохрипел:
— Я тебе подушу! Я тебе подушу! Убери свои руки, ворюга!
— Замолчи, падло! — это был уже другой голос, и принадлежал он как будто Леве.
Коркин сунул босые ноги в сапоги и выбросился из палатки.
Земля, кусты, камни сияли первозданной белизной. Было глухо. Мягкие снега, как вата, вобрали в себя все звуки, существовавшие в природе, и тем неправдоподобней казались крики, доносившиеся из палатки рабочих, Сама палатка ходила ходуном — вот-вот сорвется с кольев и упадет. Вдруг на ней с треском оторвались петли, отскочили застежки, и к ногам Коркина выкатились клубком Вениамин и Лева. Вместо рубах — длинные лоскутья, Левина — аж без рукавов. Казалось, снег шипит от разгоряченных тел.
— А ну, прекратить! — рявкнул Коркин.
Ему не вняли. Тогда он схватил обоих петухов за отросшие патлы и, растащив в разные стороны, поставил на ноги. Но и на ногах они все еще порывались клюнуть друг друга.
— Выкладывайте, что произошло!
— А вот что! — Вениамин на секунду запрыгнул в палатку и извлек оттуда за наплечную лямку пузатый рюкзачок. — Смотрите! — он на весу перевернул рюкзак вверх дном, и на белый снег вывалились черные сухари. Покоробленные жаром, ноздреватые, большие, отборные сухари.
— Мы четвертый день пустую баланду трескаем, — негодовал Вениамин, размахивая пустым рюкзаком, — а он сухарями брюхо набивает! С головой залезет в спальник и, как мышь, шуршит там… А сегодня мне подсовывает. Думал — не откажусь. На-кось, выкуси! Я лучше сто раз с голоду подохну, чем на ворованное брошусь. Ошибся адресом! Не за того принял!
Вениамина не узнать было. Вроде бы все в нем оставалось прежним — выпирающие мослы, худоба, некрасивое длинное лицо, руки до колен, и в то же время буквально все в нем переменилось. Стан распрямился, плечи раздвинулись, с лица стерся последний следочек кривой заискивающей улыбки…
А Лева, скрестив на груди руки, с саркастической ухмылкой смотрел на беснующегося Вениамина, и в уголке рта его высокомерно и нагло взблескивал золотой зуб.
— Заткнись, падло! — с наигранным презрением произнес он. — Подумай лучше о будущем!
— Что? Угрожать? — вышел из себя Коркин и схватил Леву за рубаху. — Посмей только тронуть!
По Левиному лицу легкой рябью пробежал испуг. Он спятился на несколько шагов назад и торопливо пробормотал:
— Усек, начальник. Усек. При тебе не трону.
Весь лагерь уже был на ногах — Маша, Герман, Александр Григорьевич. Они стояли за спиной Коркина и молча смотрели на рассыпанные по снегу сухари. На Леву не смотрели. Герман, прибежавший на крик в одних трусах и босиком, перепрыгивал в снегу с ноги на ногу. Будто перебрасывал с ладони на ладонь горячую лепешку. Коркин поворотился к ним и сказал:
— Глядите: повар украл ваш хлеб. Вам и судить его. Как скажете, так и будет.
Воцарилось тягостное молчание. Никто не решался взглянуть в глаза друг другу, точно каждый тут был вором. Опустил голову и Лева. Герман замер, как аист, на одной ноге и сказал:
— Тут каждый гриб, каждую ягодку в лагерь тащишь, чтобы вместе съесть, а он… Теперь понятно, почему фаршем в борще не пахло: он просто не попадал туда… Э-э! Да что тут много рассусоливать! Выгнать! К чертовой матери! Вот и весь мой сказ. Больше ноги не терпят, — и побежал в палатку.
Проводив взглядом Германа и как бы возражая ему, Александр Григорьевич с сомнением покачал головой: