В считанные минуты они пролетели два или три бурливых переката, обогнули черную мрачную скалу с вечным льдом в глубоких трещинах и неожиданно вырвались на тихий широкий плес. От тишины даже заломило в ушах. А лодка, будто споткнувшись о что, сразу умерила прыть. У Коркина вдруг перехватило дыхание, глаза полезли на лоб: не далее чем в двадцати метрах, то есть совсем рядом, рукой подать, он увидел перед собой двух лосей, переправлявшихся через реку: серую комолую мать и красноголового, маленького, без году неделя, теленка. Лосиха, едва замочив брюхо, переходила реку вброд, а лосенок не доставал ногами дна и должен был плыть.
Лодку так неожиданно и тихо выбросило на плес, что чуткие звери какое-то время даже не замечали ее. Но вот мать вздрогнула, вскинула голову, с губ сорвался не то стон, не то вскрик и, высоко выкидывая узловатые в коленках ноги, понеслась к берегу — только брызги полетели во все стороны, только подводные камни зацокали под крепкими копытами! Растерявшийся лосенок остался один посреди реки. Течением его сносило на людей.
А Александр Григорьевич, закинув на спину полы малицы, уже раскручивал с себя длинную веревочную опояску, и вот она вся в его руках и на одном конце связана в петлю.
— На лосенка правь, — выдохнул он жарким шепотом.
Но об этом можно было и не просить, лодка сама летела на перепуганного теленка, и когда до него оставалось метра три, Александр Григорьевич взмахнул опояской, и петля захлестнулась вокруг тонкой шеи.
Оба они, Александр Григорьевич и Коркин, сильно накренив лодку, упали грудью на баллон и вытянули теленка из воды. А лосиха тем временем вымахала на берег, подбежала к густым зарослям тальника и, прежде чем вломиться в них, обернулась на свое дитя, на людей. Что было в ее взгляде — печаль ли, гнев ли — не разберешь. Затрещали тальники, и лосихи не стало.
Лосенок лежал на дне лодки, а проводник и Коркин держали его за тонкие стройные ножки, на которых коленки еще не успели разработаться в шарообразные мощные узлы, держали чуть повыше черных точеных копытец и чувствовали, как под ладонями конвульсивно ходит, содрогается покрытая молодой шелковистой шерсткой кожа — лосенок весь трясся от страха. В груди Коркина шевельнулось что-то вроде жалости, и он укоризненно пробормотал:
— Ну и мать, бросила дитя и убежала.
— Тут где-нибудь она, за нами следит сквозь кусты, — уверенно сказал Александр Григорьевич.
— Что же она дитя-то свое не защищала? Стукнула бы раз копытом по лодке, и мы оба с тобой в воде, тут уж нас бери голыми руками. Зря, наверно, возвеличивают лосиную ярость. На медведя, мол, идешь — приготавливай постель, а на лося — гроб готовь. Зачем же готовить, ежели убегает лось, даже когда детей у него умыкают.
— Но-но, не шибко зазнавайся. Выстрели-ка в него осенью не наверняка… Гроб сразу и понадобится.
— Сегодня, значит, досыта мяса наедимся.
— Наедимся… Ну, скажу, везет тебе, Петрович. Я вот всю жизнь по этим речкам сплавляюсь и ни разу еще на такую рыбину не наскакивал.
Лосенок время от времени вскидывал голову, взбрыкивал ножками, пытаясь вырваться из рук охотников, но где ему было сладить с двумя здоровыми мужиками.
— Да ты не волнуйся, малыш. Сейчас приедем на место и поставим тебя на ножки, — успокоительно произнес Коркин и тут же криво усмехнулся: — Поставим на ножки, а дальше что? Прибегут на берег ребята, возликуют, увидев лосенка — столько мяса! Повар засучит на ходу рукава, вытащит из-за голенища длинный кухонный нож — и песенка твоя спета, малыш. Не гулять тебе больше по Уралу, не переправляться через реки, не щипать траву, не обгладывать кору с тальников, не вырасти в царственного могучего лося с ветвистой короной на голове… Расхотелось что-то Коркину лосиного мяса.
Вскоре за очередным поворотом встала на левом берегу тяжелой темной громадой Росомаха. На этот раз она вся была на виду — от подножия до разваленной вершины. Облака не то чтобы ушли из долины, а как-то поредели, полегчали, поднялись выше, и впервые за много дней не сыпался из них ни дождик, ни снег. Посвежело в воздухе. А над изломанной кромкой дальних гор, заполняя зазубрины, расплавленным металлом растекалась огнистая заря — предвестница сухой ветреной погоды.
— А что, Григорьич, — сказал вдруг Коркин, — может, отпустим лосенка-то на волю? Какое сейчас из него мясо? А пропитанием мы и без него обеспечили себя на несколько дней, и погода, смотри, налаживается — вон какая заря разгорелась, не сегодня-завтра и вертолет прилетит, — довод за доводом приводил Коркин, и похоже было, что он уговаривал не столько Александра Григорьевича, сколько самого себя, ибо проводник уже с первых слов одобрительно закивал головой, а в заключение произнес набожно: