Лежала на столе возле телефона и обычная школьная тетрадь. На обложке тетради плакатными буквами была надпись — «АДРЕСА»: записная книжка Елены Дмитриевны. Плакатные буквы Елена Дмитриевна разбирает с помощью лупы. И я ей уже писал такими плакатными буквами письма.
— Вижу все расплывчато. Закипающий чайник, как говорится, ловлю слухом. Больше всего боюсь пропустить, когда начинает закипать молоко. Не смотреть же мне на него в лупу! — Улыбнулась, и в улыбке ни малейшей жалобы на случившееся в последние годы, после смерти сына, самое главное для нее несчастье — одиночество.
Ничего не может быть безжалостнее этого людского несчастья, обладающего несмолкающими напоминаниями и воспоминаниями.
В углу комнаты на двух, сдвинутых вместе низеньких, обветшалых креслах — свертки. Сложены один на другой, горкой.
— Приготовила для музеев. Все, что у меня еще осталось исторического.
Исторические ценности были просто завернуты в газеты, и в этой простоте — величие простоты Елены Дмитриевны, ее жизненная позиция.
— Елена Дмитриевна, расскажите историю портрета прабабушки. Портрет передавался по наследству? К вам он как попал?
— У прабабушки были дочери. Одну из них звали Дарья. Она вышла замуж за Николая Степановича Кологривова. Это мои дед и бабушка. Другая дочь — Софья. Она была хорошей пианисткой. Вышла замуж за Дмитрия Долгорукова. Родилась дочь Катя, двоюродная сестра моего отца. Я ее звала тетей Катей. У тети Кати, у последней, и хранился портрет. Тетя Катя жила в Москве и была хранительницей всего московского нашей семьи, или, правильнее сказать, рода. Наших родословных реликвий. Портрет быстро стал реликвией, потому что был связан с Пушкиным. Тетя Катя умерла в 1920 году. Мы ее похоронили на кладбище Донского монастыря. Портрет перешел ко мне.
— В вашей семье было какое-нибудь предание? Какая-нибудь легенда?
— Недостаточно того, что в доме моей прабабки Лопухиной-Хитрово жил Пушкин? У меня сохранились многие вещи из времен прабабушки. Книжка-дневник, которую она вела с 1816 года. Книжка в музее на Кропоткинской, ждет часа, чтобы ее поместили в музей-квартиру на Арбате. Там же и дорожная «писчебумажная» шкатулка. Была у нас в семье такая шкатулка. В ней — флаконы для чернил и песка, перья, бумага. В детстве я писала из флакона-чернильницы, можно сказать, чернилами пушкинских лет и посыпала бумагу, сушила чернила, песком. Баловалась.
Елена Дмитриевна радуется прошлому, но не подчинена ему. Живет нынешней жизнью и тем максимумом, который предоставлен возрастом и зрением.
Тоже жизненная позиция.
— Немного песка осталось и для музея, — шепнула Елена Дмитриевна и откинулась на венском стуле от своего легкого, прекрасного смеха.
Я видел в музее шкатулку и памятную книжку. Дорожная шкатулка деревянная, с чернью. Открываешь крышку, и получается маленький письменный стол, да еще и с красным сукном. Если «приподнять» сукно за перегородкой стоят флаконы для чернил и песка, лежат перья и бумага. Все это теперь находится в квартире Пушкина на Арбате.
На овальном столе присутствует еще 6×9 фотография в превосходной сафьяновой рамке — Елена Дмитриевна гимназистка, в белой, с присборенным воротом, с вшитым широким кружевом на рукавах, легкой, весенней кофточке. Волосы на висках зачесаны назад, над лбом — приподняты. Никаких украшений — брошек, серег: гимназисткам запрещалось носить даже часы, но Елена Дмитриевна их носила — часы были на очень длинной цепочке, и Елена Дмитриевна прятала их в маленьком потайном карманчике.
— В гимназии я училась в Царском Селе, — Елена Дмитриевна догадалась, какую я держу в руках фотографию.
— Ахматова тоже училась в Царском Селе, — сказала Вика. — Может быть, в этой же гимназии?
— Мы с ней могли учиться в одно время, но женских гимназий было две. Моя гимназия была недалеко от Лицея. Ходили к источнику «Лебедь». Умывались лебединой водой, чтобы сделаться красивыми. Возможно, умывалась и Анна Ахматова. Лазили на таинственную «средневековую» башню Шапель, чтобы по-настоящему как следует напугаться. Помню и казармы, где в прошлом помещались царскосельские гусары: зорю бьют, звук привычный, звук живой…
На стене, тоже на леске, висела еще одна акварель — царскосельский гусар в красном ментике.