Эти данные опубликованы в статье А. А. Григорова «М. Ю. Лермонтов и костромская земля» в газете «Северная правда», март 1984 года.
А. А. Черкашин согласился с нами, а вернее, с Александром Александровичем Григоровым и академиком Веселовским, внес поправку в свою таблицу: Пушкин десятиюродный дядя Лермонтова. Внес в свою таблицу и наши личные изыскания: Лермонтов и Наталья Николаевна пятиюродные брат и сестра.
НАСТОЙЧИВОСТЬ ГРУСТИ
«Я, к сожалению, принадлежу к тем, в чьих восприятиях живет образ человека с его голосом, взором, крепким пожатием руки, светлым смехом, печалью улыбки, не тронутый ни временем, ни расстоянием. Быть может, это и не модно, и не созвучно эпохе сверхзвуковых скоростей! Быть может, это скучно. А все-таки глубина и настойчивость грусти говорят о ценности тех, чей образ хранишь».
Прошли годы с тех пор, как он уехал в Париж, откуда прислал эти строки. Но в Крыму, в Ялте, его помнят до сих пор. Помнят — бывший руководитель ялтинского «Интуриста» Геннадий Алексеевич Шекуров, начальник ялтинского горноспасательного отряда, мастер международного класса по альпинизму Владлен Гончаров, учитель литературы средней школы Михаил Выгон, работник газеты «Советский Крым» Илья Неяченко, кинорежиссер Яков Базелян. Познакомили нас и с Аллой Федоровной Сащенко, переводчицей ялтинского «Интуриста», — у нее имелся маленький архив.
Так, насколько смогли, мы восстановили наиболее важные подробности жизни человека с удивительным отношением к русской культуре и с удивительной, почти тысячелетней давности, родословной, что давало ему основание шутя сказать о себе:
— Как истый эллин молю всех богов Олимпа…
И не менее удивительным его настоящим.
Видели мы этого человека один раз, и то издали, — в год его отъезда из Ялты в Париж. Он шел по набережной. Его обычный утренний маршрут. Была ощутима приобретенная в молодости и ставшая неистребимой потребностью флотская выправка: старый человек старого русского флота. В его роду были адмиралы, полководцы, дипломаты. В свое время учился в университете, кажется, в Петербургском, но был исключен за вольнодумство.
Жил в старой части Ялты, высоко в Аутке, недалеко от дома-музея Чехова, а точнее, от бывшей греческой церкви, где еще сохраняется множество маленьких под выгоревшей от полуденного солнца черепицей домов и висячих домашних виноградников. Снимал крохотную комнату-каюту: заправленная, «закатанная», как на флоте, койка, узенький шкаф для одежды, на стене — карта Крыма, размеченная, расписанная им, будто лоция. В этой сухопутной лоции были обозначены основные туристские маршруты по Крыму.
Он был инспектором: помогал молодым гидам осваивать работу в недавно созданном ялтинском отделении «Интуриста». Его знания, жизненный опыт были необходимы для «профессионального усовершенствования».
По некоторым его разработкам и рекомендациям, написанным четким, какой была и его походка, «морским» почерком (букву «в» писал как латинское «l»), до сих пор возят иностранных гостей по Крыму, рассказывают о Таврии: «Пещерный город Чуфут-Кале», «Алупкинский дворец», «Скала Ифигения». Он детально изучил литературную карту Ялты: Жуковский, Пушкин, Грибоедов, Чехов, Толстой, Бунин, Куприн, Надсон, Маяковский, Грин, Волошин.
Знали его и таксисты, хотя он всегда ходил пешком. Знали потому, что в таксопарке он рекомендовал, как лучше принимать гостей в курортном городе, опять же — «профессиональное усовершенствование». Рассказывал о Пушкине в Крыму, потому что никто не знал этого так, как он. В конце повествования вы поймете — почему.
Мы разговаривали со старейшими водителями.
— Он часто оставался у нас в гараже, играл в шахматы.
Таксисты своим чутьем на людей сразу, как он появился в Ялте, угадали в нем исключительность. Называли его между собой Византийцем. И к этому были основания. Мы тоже позволим себе пока что иногда называть его так.