Тропинин писал портрет. Пушкин сидел у столика в типично московской принадлежности — халате. Ворот белой домашней рубашки раскрыт, повязан небрежно галстук-шарф. На большом пальце правой руки — любимый сердоликовый перстень.
Москвичи люди нараспашку, говорил Белинский, истинные афиняне, только на русско-московский лад… Оттого-то… так много халатов…
Для Пушкина это была замечательная московская лень на Ленивке. Закусывали с осетриной и вязигой, кулебякой, говяжьими почками в соусе с луком, отварным рубцом с хреном и уксусом. Заливными орехами. Пили по рюмочке, другой. Выкуривалась длинная ленивая трубка, головка которой покоилась на полу, на тарелочке. Потом Пушкин занимал место у маленького стола, правая рука с талисманом — на столе, и — неспешащая, на русско-московский лад, беседа.
Художник рассказывал, как он юношей копировал лубки, переводил рисунки для вышивок бисером и шелком, придумывал торты и пироги в виде сказочных замков и башен с флагами да с флюгерами. Делал беседки из вафель и печенья, скульптуры из цукатов и глазурованных фруктов. Рассказывал про московские базары, ярмарки, бани, которые охотно посещал, про всякие торги, купеческие свадьбы, постные грибные рынки, голубиные праздники, щеголей-извозчиков. Про Замоскворечье.
Пушкин слушал, смеялся и забывал, что «сидит для портрета».
Тропинин работал, писал Пушкина сам тоже в халате, с палитрой в руке, в очках, грузноватый, спокойный, в окружении весело перекликающихся птиц и пушистых гераней. Художник, остро чувствовавший Москву, и не просто Москву, а Москву-матушку.
С каждым посещением Тропинина Пушкин узнавал новое об этом скромном человеке, лишенном суеты как в жизни, так и в творчестве. Узнавал, как Тропинин писал атаманов казачьих войск — участников русско-турецкой войны. Как задумал портрет атамана Платова, и что вообще он пишет портреты воинов двенадцатого года, живущих в Москве. Некоторые из портретов, начатые или законченные, висели по стенам. И что собирается писать воинов всю жизнь. И как усвоил на всю жизнь и свое рабочее платье — халат.
Писал Василий Андреевич Пушкина в праздничные для Пушкина дни: поэт вернулся в Москву из ссылки в Михайловское. И Москва завертела, закружила. Он был «на розах», едва «поспевал жить». И на Ленивке приятно отдыхал от веселых молодых обедов, ужинов, встреч. Часто — «при толках виста и бостона». Его зазывали и в Немецкую слободу, и в Замоскворечье, и во всевозможные литературные салоны. Молодежь надеялась на него, что он «оживит русскую словесность», требовала этого: словесность «еще допускала в те годы движение мысли, обмен мнениями». Его называли «миллионом». Это один адъюнкт греческой словесности, подскочив к нему, воскликнул:
— Александр Сергеевич, Александр Сергеевич, я единица, а посмотрю на вас и покажусь себе миллионом. Вот вы кто!
Все захохотали и закричали:
— Миллион! Миллион!
Пушкин рассказал об этом Тропинину, и теперь смеялся Тропинин. А Пушкин сидел и наслаждался пением птиц, русско-московской беседой с Василием Андреевичем и памятью двенадцатого года.
В окна квартиры Тропинина — видна Москва в простоте и несановности. Рядом был Кремль-владыка, капитолий Москвы, древний дом царей.
«Древнее Московское царство, — сказал Белинский о Москве, — которое осталось верным своему стремлению к семейному удобству…»
Дальше начинаются правда и неправда вокруг тропининского портрета Пушкина. Начинаются его приключения.
Авдотья Петровна Елагина, племянница Жуковского, женщина одаренная, с тонким музыкальным и художественным вкусом, прекрасно рисовала и по просьбе Соболевского должна была создать небольшую копию — дорожный вариант. Иван Киреевский, сын Елагиной от первого брака, писал Соболевскому: «Матушка велела тебе сказать, что Пушкина получишь скоро, ибо он почти сух». И Соболевский, уезжая в 1828-м в «чужие край», увез с собой уменьшенную копию тропининского портрета, «сделанную нарочно на сей предмет Авдотьей Петровною», для того «чтобы иметь возможность возить оную с собою за границей». Эта небольшая дорожная копия хранится теперь в музее Пушкина на Кропоткинской улице в Москве.
А дальше? Дальше… Сергей Александрович Соболевский, перед отъездом, самое дорогое, что у него было — портрет Пушкина и уникальную библиотеку, оставил на сохранение Авдотье Петровне Елагиной и ее сыновьям Ивану и Петру Киреевским.