Я: Где Пушкин и читал «Бориса Годунова» в доме у Соболевского. Между прочим, я с вами говорю почти с этого места.
— Не понимаю.
— Дом, где я живу, расположен рядом с Собачьей площадкой. И вижу отсюда все перечисленные вами места.
— Я не назвал вам еще Большую Никитскую и, конечно, Тверской бульвар и Страстную площадь. Мое детство тоже прошло в этих местах. Учился в школе у Никитских ворот.
— Сто десятой? — удивился я. Хотя чего удивляться — район Спиридоновки, где до сих пор поражает монументальностью особняк Саввы Морозова, выстроенный под средневековый замок.
— Да. Напротив храма Большого Вознесения.
— И где стоит памятник погибшим одноклассникам.
— Вы из этой школы? — В голосе Саввы Тимофеевича послышалась взволнованность.
Я: В ней учился мой друг. Он погиб на войне. Габор Рааб. Сын венгерского коммуниста.
ОН: Понимаю. Во время войны я служил на Северном флоте. — И тут, словно отвечая на мой вопрос о Спиридоновке: — А в особняк деда я попал недавно. Мне устроили экскурсию. Взял с собой дочку. Дочке сказал: «Гляди, как жила буржуазия». — И Савва Тимофеевич засмеялся.
Я тоже засмеялся. Действительно смешно — в дом деда на экскурсию к буржуазии. Сейчас особняк принадлежит Министерству иностранных дел.
Я: Ваш дед — вопрос особый. — И я повторил слова Горького, которыми внук заканчивал книгу о деде: «Он был недостаточно силен для того, чтобы уйти в дело революции, но он шел путем, опасным для людей его семьи и его круга…»
— Именно так, — подтвердил внук. — Иначе бы дед не покончил с собой.
Я: В Льялово вы никогда не были? В голландском доме?
ОН: Нет.
— И не слышали про голландский дом Морозова? Охотничий?
— Не слышал.
— У меня есть фотографии. Я бывал в нем года два подряд.
Начал рассказывать о доме, о кабинете, о книгах и о письмах, которые видел.
Я: Савва Тимофеевич, вы допускаете, что такие письма могли храниться в вашей семье?
ОН: Семья, а точнее, клан Морозовых был многочисленным. И, возможно, этот дом не принадлежал именно моему деду.
— А письма?
— И письма тогда.
— Но они могли быть в вашем клане, как вы называете? Где-нибудь купили. Как говорится — за любые деньги.
Савва Тимофеевич в задумчивости молчал.
Я: Учитывая отношение вашего деда к Пушкину.
ОН (повторив): Пушкина дед любил. Уж это не подлежит никакому сомнению.
Я: Если письма были, то они и могли быть только у вашего деда. Жители деревни всегда утверждали, что дом этот Саввы Морозова, мануфактур-советника. Я в детстве видел стариков, которые участвовали в его постройке.
ОН: Может быть, вы и правы в отношении дома, — Савва Тимофеевич уступил мне, потому что я этого добивался, вымогал у него. — И в отношении писем — тоже.
— А может быть, я придумываю сам себе историю с письмами… — сказал я именно самому себе, потому что этих слов Савва Тимофеевич уже не слышал — мы с ним уже попрощались, и трубку я положил.
После гибели Пушкина перстень побывал во многих руках. Так что чьи это были письма?.. Все кануло, как говорится, в вечность. Тем более есть предположение, что ради сохранения тайны любви Пушкин письма Воронцовой сжег.
Уцелело вообще единственное письмо, подписанное псевдонимом «Е. Вибельман». Воронцова поставила в псевдониме первые буквы своего имени и своей фамилии. Сама же Воронцова только на склоне лет сожгла небольшую связку с письмами Пушкина. Это по свидетельству домоправителя княгини.
Да, все так. Но ведь обнаружился во дворце у Юсупова, в том самом, где был убит Григорий Распутин, тайник, а в нем — синий конверт с письмами Пушкина к Елизавете Михайловне Хитрово, дочери Кутузова. Преданнейшему другу Александра Сергеевича, которая ликовала при виде одного лишь его почерка. Был тайник, и были письма.
Старинные почтовые да конно-пассажирские кареты. Почта — от новолатинского posta, statio posita — станция с переменными лошадьми. И ехали удлиненные конверты. На них продолговатой, восьмиугольной формы печати с надписью на древнееврейском и три цветка…
Тайник во дворце Юсупова в Ленинграде. Перед юсуповским дворцом — а он на Мойке — мы с Викой однажды стояли поздней ночью, поздней осенью. Мрачным же он нам показался в ночи и в дожде, наполненным по самую крышу тайнами и тайниками. А что, если во дворце спрятана и тетрадь Пушкина, дневник? Сокрыта? Или — письма Натальи Николаевны к Пушкину? Тоже сокрыты? Или сердоликовые перстни? Или хотя бы один из них? В каком-нибудь шкафу есть дополнительный, совсем маленький шкаф… Поворотный. И ни разу еще никем не повернутый. Теперь… А что, если князь именно «все это» увез в Крым, спрятал в своем крымском дворце, в Кореизе, кажется?