Симха, сын честного господина Иосифа старца, да будет благословенна его память, как сказал, может быть, гахам Сима Бобович. Так было написано на караимском перстне Пушкина и, может быть, Воронцовой. И да будет благословенна память Пушкина и Воронцовой, их самих. А заповедное пусть останется в заповедной бухте.
В гладильной комнате, в доме на «Литфондовской горе», в Ялте, человек что-то гладит через маленький белый лист бумаги. Пришли женщины — им нужен утюг. С любопытством взирают на странного человека: что он гладит под листком белой бумаги? Этот странный человек — я. Что глажу? Розу «графиня Элизабет Воронцофф». Таким способом я розу быстро засушиваю, чтобы увезти в Москву, на память. Желтую с розовой каймой. Вика попросила. Но розу я все-таки спалил: не хватило осторожности. Вика расстроилась. Я утешил Вику — это заставит нас вернуться во дворец, в ближайшую весну. Сейчас мы уже уезжали из Ялты, из Крыма.
А вот что мы прочитали в предотъездный день в газете «Советский Крым»: «Представьте себе огромный букет из ста оранжевых роз. Эта композиция — названа она «Александр Сергеевич Пушкин» — открывает выставку цветов в Мелласе, посвященную дню рождения великого поэта».
ПОДДУЖНЫЕ КОЛОКОЛЬЦЫ
В экспозиции музея Пушкина в Москве на Кропоткинской улице их было пока одиннадцать — поддужные колокольцы. Закрыты прозрачным пластиковым футляром. В футляре сверху — круглые отверстия, и лежит рядом палочка: ею можно звонить.
Прежде поддужные колокольцы — громышки, гормотунчики, кулички-песочники — висели на расписных, согнутых крутым лучиком ветловых дугах почтовых и ямских троек, кибиток, поспешных дилижансов.
Поэтесса XIX века Поликсена Соловьева, дочь знаменитого историка, академика Сергея Михайловича Соловьева, написала о поддужных колокольцах:
На музейных колокольцах-экспонатах выбиты даты — 1802, 1804, 1805, 1807, 1810, 1813, 1814, 1815, 1817, 1821, 1833. Обозначены имена и фамилии мастеров — Илия Трифанов, мастер Иван Кислов в Касимове, мастер Михаил Макарович Трошин в селе Пурих; сей колокол лил в Туле Ф. Ченцов или без имени и фамилии, просто — «Дар Валдая».
И все эти колокольцы — дар солдата Степана Ивановича Николенко. Село Парфеньево, Костромской области.
Начал войну сержант Николенко у западных границ в июне 41-го. И, говоря словами Пушкина, — покатилась телега жизни, а время погнало лошадей. Пожелтела от окопов ушанка, набрала, накопила неизгладимых складок и рубцов шинель, напитались дорогами войны сапоги; заветрились, затвердели скулы.
«Случалось, что я непременно (на 100 %) должен был погибнуть. Таких случаев наберется с десяток».
Когда преодолевали Сиваш — едва не погиб от плавучей мины. Спасло письмо матери: «Сержант! — позвали с берега. — Тебе письмо от матери!» И Степан Иванович сошел с плотика, к которому через несколько секунд подплыла немецкая мина.
— Немцы эти мины сбрасывали в Сиваш сотнями, — скажет он мне.
Вступив уже на крымскую землю, едва не погиб в Джанкое при налете вражеской авиации. Мог погибнуть и в Севастополе, в городе, где на дно корабельных бухт каждый год медленно опускаются живые венки памяти: так чтут павших в боях моряков-черноморцев.
Детство Степана Ивановича Николенко прошло в Ростове: «Мне удается по одной-две открытки приобретать с видами Ростова еще довоенных лет. Сижу часами над ними и возвращаюсь на полвека назад, в свое детство. Забываю истопить печь, в доме холод, а я бегу босой по горячим булыжникам ростовских улиц, бегу на Пустышку, там всегда много пацанов — моих друзей. Играю с ними в чилику. Наш главный вождь индейцев Юшка (Ефим) кричит: «Ребята-а-а… айда на Дон купаться!» Позже сержант Николенко с боями будет форсировать Дон.
В солдатском вещевом мешке Николенко вместе с патронами и сухарями лежал томик стихов Пушкина. Подобрал летом 42-го в разрушенной, разбитой библиотеке в городе Богучаре. Читал сам и с фронтовыми друзьями при светильниках из приплюснутых под фитиль снарядных гильз, когда на страницы с потолка сотрясаемой взрывами землянки сыпалась земля: гитлеровцы прорывали оборону Южного фронта. Читал где-нибудь в кошаре на коротком отдыхе, когда можно было привалиться спиной к мирной стене кошары и замереть с дымком самокрутки: «Слушай, сержант, почитай трохи про Мазепу та Кочубея».