Поэтому главное наше кладбище больше всего напоминает не кладбище, а некий хитроумно спланированный город мертвых со своими улицами и проспектами. Одни склепы новые, бело-меловые, другие — щербатые и серые от времени, которое текло через них, но все они спланированы примерно в одном стиле. Наверное, населением нашего города руководит некая подспудная солидарность в смерти.
Мы стоим у входа, огороженного невысоким черным забором. Каменный столб с крестом, вбитый между воротами кажется еще внушительнее в темноте. Морин и Морриган держатся чуть в стороне от нас. Даже решив с нами сотрудничать, они не стали любезнее. Отец и Мэнди поддерживают Мильтона — его ощутимо шатает.
— Это против Господа, против его мира, это так неправильно, — бормочет Мильтон. Голос у него хриплый, усталый, и глаза ужасно воспаленные, а бледный он настолько что, кажется, почти светится в темноте. — Это запрещено, это запрещено, это против правил.
Морриган, явно согласная с Мильтоном, складывает руки на груди, говорит:
— Итак? Где эта ваша Ивви?
— Она придет, — говорит Мэнди. — Поверь, подруга, в ней я сомневаюсь меньше, чем в тебе.
— Что ты сказала?
— Леди, — говорит Итэн. — Может быть нам стоит относиться друг к другу с большим…
— Заткнись! — говорят Мэнди и Морриган одновременно.
— Пониманием, я хотел сказать пониманием, — продолжает Итэн чуть менее уверенно.
Морин вздыхает:
— Успокойся, Морриган. Мы здесь вовсе не для того, чтобы пререкаться с осквернителями мира Господа нашего.
— Спасибо, — говорю я. — Чудесно, что мы так хорошо друг друга знаем.
Но Морин не обращает на нас внимания.
— Мы здесь, чтобы вырвать твоего сына из места, которое хуже, чем ад.
— Из «Бургер Кинга»? — спрашиваю я.
Морин, в отличии от ее раздраженной дочери, выглядит совершенно спокойно. Будто и не собирается пачкать свою душу темными ритуалами на кладбище.
— Как ты думаешь, где сейчас душа твоего брата, Франциск? — спрашивает меня Морин. Глаза ее синие и холодные, как северное море. Не дожидаясь моего ответа Морин продолжает:
— Среди всех поглощенных Грэйди душ, совсем один в месте, где каждый плачет или кричит от боли.
Морин говорит без жалости, просто констатирует факт.
— Это практически ад. Только в аду ты мучаешься и умираешь вместе со всеми. А тут ты один — живой, а все вокруг тебя страдают и ненавидят тебя за это. Поэтому Доминик сейчас в месте худшем, чем ад.
— Знаешь, Морин, описание действительно напоминает «Бургер Кинг», — говорит папа, видимо справедливости ради.
Расклад, словом, получается примерно такой: папа и Морин делают вид, что не происходит ровным счетом ничего особенного и они все контролируют, Морриган и Мэнди готовы врезать друг другу в любой удобный момент, Мильтон изрекает из себя самые мрачные пророчества со времени его опасений, что я стану геем, а мы с Итэном чувствуем себя как на студенческой вечеринке, где неловко и интересно примерно в равной степени.
Наконец, появляется Ивви. Чувствует она себя явно еще более неловко, чем мы с Итэном вместе взятые. На Ивви старые, рваные на коленях брюки и застиранная белая рубашка. Мне кажется, я легко могу проследить ход мыслей Ивви, который заключался в очень простом предположении: психи, наверняка, будут поливать друг друга кровью и одежда окажется безнадежно испорчена.
— Здравствуйте, — говорит Ивви. Она, я вижу, старается не смотреть на нас с Мэнди. Зато, когда видит Мильтона — делает шаг назад, скрещивает руки на груди, ровно тем же движением, что и Морриган.
— Что с ним? — спрашивает она, и в голосе ее все-таки звучит хорошо скрытое волнение.
— Дочь Вавилона, — говорит Мильтон. — Опустошительница. Блажен тот, кто отомстит за все, что ты сделала нам.
— Сто тридцать шестой псалом, — говорит Райан. — Он пытается молиться, но не помнит, как это. Это не тот псалом, Мильтон! Номер девяносто, тебе нужен номер именно он.
И тогда я понимаю, что пугает меня больше всего, больше даже его глаз и голоса. Меня пугает что Мильтон, так ненавидевший религию, пытается молиться, вспоминая псалмы, которые Морган заставлял его учить в детстве. Ему так страшно и так отчаянно от того, что он слышит?
Место хуже, чем ад.
Ивви вдыхает поглубже, говорит:
— Отец?
— Отец наш небесный! — говорит Мильтон. — Точно! Если попросить у него, тогда все пройдет, перестанет болеть.
Он улыбается, обнажая красивые зубы, но сама улыбка красивой не выглядит — выглядит мучительной и жуткой. Болезненной, больной. Ивви берет Мильтона за руку, больше она ничего не говорит, но я чувствую между ними что-то, что связывает нас с папой. Что-то другое, чем воспитание, благодарность за данную жизнь или привязанность. Что-то очень важное, особое, что можно почувствовать только к своим родителям.
Рассудочно Ивви не за что Мильтона любить, но каким-то подкорковым, невыразимым чувством она переживает за него, и оттого маска ее сдержанной отстраненности на секунду трескается, обнажая напуганную, но решительную, совсем другую девочку.
Мою кузину.
Ивви поворачивается к папе, говорит:
— Хорошо, мистер Миллиган. Давайте пойдем и займемся вашими глупостями, если только они не включают оргию.
— К счастью, а может быть и к сожалению, не включают, Ивви. Морин, Морриган — это Эванджелин Денлон, дочь Мильтона и помощник инспектора. Хотя я все еще только очень приблизительно понимаю, как эти два факта могут уживаться в одном человеке. Ивви, а это Морриган и Морин Миллиган. Твои двоюродная тетя и бабушка, соответственно.
— А если моя бабушка — монахиня, тогда откуда у меня тетя?
— Какой интересный и своевременный вопрос, правда Морин? — говорит папа, как ни в чем не бывало. Я смотрю на часы: до полуночи остается десять минут.
— В моей жизни был период, когда я снимала монашество. Епископ благословил меня вернуться в мир, чтобы завести семью и оставить потомство, — говорит Морин коротко. — Моя кровь была важна для церкви. Я не хотела распространять эту кровь. И не стала бы делать это, если бы не настояние.
Но, как я понимаю, сила Морин не передалась ее дочери. Как, наверное, неудобно вышло для католических иерархов.
Морин разворачивается и идет к воротам, окликая папу только у входа.
— Лучше бы, вместо того, чтобы разглагольствовать, ты открыл нам ворота. Времени остается все меньше.
— Ты считаешь, что я опаздываю, Морин?
Папа и Морин разговаривают так, будто бы их связывают вполне деловые и даже приятные в какой-то степени отношения.
— Мэнди, милая, ты не могла бы открыть для нас ворота?
Мэнди только касается указательным пальцем замка, просунув руку между прутьями, и цепи, удерживающие ворота, с мягким звоном падают на землю. В колоде Таро один из старших арканов называется «Сила», на карте изображена девушка, укрощающая льва и раскрывающая ему зубастую пасть с такой легкостью, будто это котенок. Вот что сейчас может Мэнди, вот кого она мне напоминает. Сегодня Мэнди совсем не то, чем она была, когда мы просили Ивви, но что-то особенное, притягивающее взгляд в ней есть.
Мы проходим на территорию кладбища. Я, как и всегда, чувствую этот переход. Будто бы вступаешь в океан, оглушительно-холодный по сравнению с жарким днем. Меня окатывает прохладой, поднимающейся от позвоночника к мозгу.
На кладбищах мало душ мертвых — обычно они выбирают памятные места, где они работали, где они любили. Душа покидает труп через двадцать четыре часа после смерти. Но когда она уходит, вырваться ей довольно сложно. Душе приходится буквально отдирать себя от тела, в котором она прожила свою жизнь. И какие-то ее частицы остаются в трупе. Это может быть кусочек воспоминания или какое-то желание духа. Отправляясь дальше, призраки оставляют на кладбищах крохотные частички своих душ — неразумные, несамостоятельные. Оттого на кладбищах такой холод, оттого на кладбищах так неуютно. Множество частиц призраков покоятся в каждом из мертвых лежащих здесь, и составляют тревожное, хаотическое, холодное содержимое кладбища.