Лотти смотрит на меня темными, огромными глазами, а потом говорит шепотом:
— Везде.
И будто во второсортном фильме ужасов, я тут же, еще до того, как Лотти замолкает, отправляюсь в короткий и мучительный полет. Глупости все это, когда герой заявляет, что он сумел рассмотреть нападающего. По крайней мере, мой угол зрения сместился в потрясающее ничто, а может быть дело в том, что с меня слетели очки. Я ударяюсь о стену, и что-то во мне хрустит так жалобно, будто твердо вознамерилось со мной попрощаться. Как только мне удается сфокусировать взгляд, я вижу, хоть и довольно расплывчато, то, что когда-то было женщиной.
Многим призракам не удается, с годами, сохранять человеческий вид. Боль и злость деформируют их, а призрак, как известно, это то, как он себя ощущает. У того, что было когда-то женщиной, мамой Лотти и Стеллы, огромные, будто бы рыбьи зубы, и это единственная четкая деталь, все остальное расплывается, вовсе не по вине моей близорукости, в тени и дым, меняет свои очертания.
— Здравствуйте, миссис Дюбуа, — говорю я вежливо, пытаясь нашарить свои очки. Зубастая, дымная миссис Дюбуа смазанным, нереальным движением бросается ко мне, пытаясь применить свои зубы по назначению.
Что хорошо известно: умрешь здесь, умрешь везде. По возможности, избегайте этого. Я лезу в карман, достаю лезвие и полосую им, разумеется, себя. Против миссис Дюбуа лезвие не даст ничего, ведь у нее больше нет связи с собственной плотью. Оружие в мире мертвых ранит только медиумов, которые еще не утратили свое бренное тело.
Я успеваю выбросить пораненную руку вперед, рефлекторным движением закрывая шею, на которую нацелены зубищи миссис Дюбуа. И она вцепляется мне в руку, зубы ее входят внутрь, как входит в масло нож, но именно тогда — я улыбаюсь.
Боль пронзительная и яркая, как вспышка, бьющая по глазам. Так болят глаза от солнца в полдень или, может быть, от света фар, вылетающей на встречную фуры — ночью.
Боль в мире мертвых ярче, ощутимее, чем в реальности. И все-таки, все-таки, я уже победил, а от этого даже резь в руке становится терпимее. Я слышу, с необъяснимой ясностью, как визжит Лотти, но смотрю только на ее мамочку. Миссис Дюбуа из дымчатой, неясной, вдруг обретает ясные, женские очертания. Она отшатывается от меня, одновременно с этим почти принимая человеческий вид. Теперь я вижу, что она просто немолодая женщина, в черном, траурном платье. Мучительные морщинки, залегшие у нее вокруг рта, свидетельствуют, наверное, о дурном характере, но у нее, как и у ее дочерей, прекрасные карие глаза.
Когда она открывает рот, у нее больше нет зубов, и из уголка губ струится ленточка чистой темноты. Моя кровь. Здесь, в мире мертвых, кровь у меня черная, нечеловеческая. Вообще-то так быть не должно, но мне это здорово помогает. Потому что все в мире мертвых, куда попадает моя кровь, трескается и исчезает.
Моя кровь — растворитель для призраков.
— Значит так, — говорю я, поднимаясь. — Миссис Дюбуа, у вас есть около десяти минут.
Струйка темноты стекает дальше, и там, где она прошла, не остается ничего. Тонкая, длинная линия пустоты от уголка губ — к подбородку. Я стряхиваю темноту с руки на пол, и куски кафеля, на который попали капли, исчезают, не оставляя ничего, кроме тьмы. Меня уже прилично шатает, и я не хочу говорить, что если у нее есть около десяти минут, то у меня — около пяти.
Умрешь здесь, умрешь везде. Кровопотеря в мире мертвых куда ощутимее, ведь вместе с кровью, я теряю то, что связывает меня с миром живых. Наверное, не стоило себя резать, если мисс Дюбуа все равно в меня вцепилась? Тактика никогда не была моей сильной стороной. А чуть менее претенциозное выражение гласит — поступил, как идиот.
— Давайте выберем: пожить пару столетий в этой, — я сжимаю здоровой рукой фотографию. — Чудесной, оскорбительной карточке или, может быть, исчезнуть навсегда. Стать ничем.
В животе у миссис Дюбуа уже начинает разбухать дыра, сквозь которую видно малышку Лотти, обхватившую руками колени в ванной. Фрейд бы расплакался, надо думать.
Основное мое преимущество, как медиума — призраки не могут меня сожрать. С остальными представителями моей сложной профессии, они проделывают данный трюк с завидной регулярностью.
Медленно-медленно, моя кровь разъедает самую суть сварливой, призрачной леди, а я говорю:
— Процедура очень быстрая. Она избавит ваших дочерей от вашего присутствия, пока они не захотят с вами поговорить. Но вы будете продолжать существовать. Чуть менее комфортно, но будете. Так как коммуникация с вами в данной ситуации довольно затруднительна, если вы согласны, просто укажите на фотографию и сосредоточьтесь на ней хорошенько. Представьте во всех подробностях, а я сделаю все остальное.
Когда миссис Дюбуа протягивает руку к фотографии, пальцы ее уже исчезают, медленно, и я могу видеть, как под кожей струится, разрушая ее, моя темнота.
Сковать призрака самая простая задача, ничего проще нет вообще. Разве что, дурить людям головы во второсортных спорткомплексах, которые снимаешь за пятьдесят долларов на целый вечер. В тот момент, когда миссис Дюбуа выбирает, я сжимаю фотографию в руке. Нужно только пожелать, сильно-сильно, чтобы призрак оказался внутри, и он окажется. При одном единственном условии — призрак выбирает заточение добровольно. Против воли ни одного призрака никуда не заточишь. Разумеется, есть методы, чтобы обойти и этот запрет: ритуалы, артефакты и специалисты, способные пленить духа, не спрашивая его мнения. Но я, к сожалению и счастью одновременно, таковым не являюсь. Зато я знаю, что сейчас миссис Дюбуа желает оказаться скованной в фотографии, как никогда сильно. Исчезнуть — худшее наказание для большинства призраков, потому что смириться со смертью после смерти им куда сложнее, чем нам смириться со смертью после жизни.
Тяжело отказываться от того, чтобы быть, безо всякой надежды на продолжение. Миссис Дюбуа, судя по всему, действительно согласна, потому что она снова становится дымчатой и неясной, погружаясь в контуры фотографии, будто бы растворяясь в них. Всего несколько секунд, и рядом с девочками близняшками, стоит строгая женщина в черном платье. Вполне человеческого вида. Что ж, у нее будет время подумать над своим поведением. Может быть, довольно долгое.
Когда я протягиваю Лотти фотографию, она спрашивает:
— Что с ней теперь будет?
— Я оставил на фотографии каплю своей человеческой крови, из реального мира. Ей этого будет вполне достаточно, чтобы восстановиться после попытки меня сожрать. Так что, храни фотографию, а после смерти сестры, когда вы встретитесь, решите, хотите ли вы поговорить с мамой еще раз. Когда захотите ее выпустить, просто порви фото. Но лучше, конечно, через пару столетий после вашей смерти, когда наберетесь опыта общения со старыми призраками.
— Спасибо, мистер…
— Фрэнки, меня зовут Фрэнки.
Интересно, это звучит, как флирт? Наверное, не стоит говорить ничего, что звучит, как флирт ни двенадцатилетним, ни семидесятилетним.
— Удачного посмертия, Лотти, — говорю я. — С твоей мамой все будет в порядке. А отсутствие пары кусков кафеля в твоем новом доме, ты как-нибудь переживешь. Ну я пойду, дружок?
— Пока, — говорит Лотти, и вдруг улыбается, меня даже жуть берет от того, как красиво это выходит у мертвой старушки, которая считает себя маленькой девочкой.
В спальню, откуда я попал сюда, я возвращаюсь, прижимая раненную руку к себе. Меня трясет, я едва не падаю. Каждая капля крови, это маленький шажок к смерти, и я уже совершил, по ощущениям, целую небольшую прогулку.
Как только я подхожу к своей нарисованной двери в реальный мир, готовый постучать, чтобы мне открыли, то слышу странный, слабый треск. Такие звуки производят иногда копошащиеся насекомые.
А потом я слышу слова. Вовсе не голос, я слышу только слова, потому что кто бы со мной ни говорил, голоса у него нет, а может даже никогда и не было.
— Ты знал, что у Господа есть песик, Франциск? Смотри, чтобы он тебя не укусил.
Мне не хватает смелости посмотреть вверх, туда откуда доносится звук. Отчего-то не хватает, а ведь я не самый трусливый человек на свете.