– Признайся мне, Джон Симон, ты и вправду Мартин Левин? – воскликнул Лютер.
Ида, уверенная, что и на этот раз он обращается не к ней, предпочла промолчать.
– Думаю, нет, – ответил сам себе Лютер. – Это все равно что убеждать всех, будто Шекспир и Марло – один и тот же человек.
И почему только люди не могут смириться с тем, что два литературных гения не могут существовать одновременно, трудиться и откликаться на те же самые явления одинаково пылко и чувствительно, как если бы они были одним человеком? Я тебя спрашиваю, Мартин Левин.
Боже, если бы он только мог писать, как Левин, подумал Лютер. Вздохнув, он подошел к книжной полке, достал «Избранные труды Мартина Левина» и принялся проглядывать их в надежде подметить удачные штрихи, которые помогли бы ему самому в его критических работах. В глаза бросались выражения типа «удручающе скучные», «превратили его героя в одиозную фигуру, не сделав при этом интереснее» или «грандиозно, просто грандиозно». Или «сюжет романа тяжело ползет вперед, при этом оставаясь на том же крайне низком литературном уровне». Господи, многое бы он отдал, чтобы из-под его пера когда-нибудь появилось нечто подобное! В состоянии, близком к экстазу, Лютер потянулся к полке и вытащил второй альбом – «Избранные труды Джона Симона». Подобранные с таким же величайшим тщанием вырезки обещали блаженство, и не важно, на какую из них падал взгляд читателя, – наслаждение, которое испытываешь, соприкасаясь с гениальным творением мастера, было для него лучшей наградой. Откинув голову, Лютер принялся читать вслух:
– «И остерегайся мятежного духа, присущего юности; социальные и политические убеждения без убеждения в поэзии будут мало значить для мира, превратившись со временем всего лишь в чудовищную какофонию, свободно и равно оглупляющую все вокруг себя».
Слова эти гремели в гостиной Лютера, эхом отражаясь от высоких потолков и стен. «Свободно и равно оглупляющую все вокруг себя» – фраза, которую сам Лютер, не будь он столь современным человеком, с удовольствием бы использовал как своего рода девиз. «Свободно и равно оглупляющие все вокруг себя» – вывел бы он на стене буквами цвета небесной лазури, да еще, может быть, обвел все это красным.
В каком-то безумном приступе фамильярности Лютер вдруг возопил:
– Эй, Джонни, как тебе эта идея? – Не дождавшись ответа, он водрузил оба пухлых альбома снова на полку и отправился в кухню, где Ида готовила ленч. Приподняв крышку над горшком, который пыхтел на раскаленной плите, он зачерпнул половником и, устремив глаза в потолок, громко спросил:
– Джон Симон, а известно ли тебе, что я получил докторскую степень в Принстоне, понимаешь ты это, Джон? Да знаешь ли ты, что я закончил курс третьим? Эх, малыш Джон, выпить бы нам с тобой в один прекрасный день по рюмочке – после того как я все закончу, посидеть бы в рубке на моей яхте, обмениваясь легкими колкостями и остротами… эх, как бы я этого хотел! – Прикрыв крышкой горшок, он положил половник на край плиты и, будучи все-таки критиком, брюзгливо заметил:
– От супа воняет, – после чего вернулся в гостиную.
Если была на свете вещь, обладанием которой Лютер Паттерсон гордился превыше всего, то это, несомненно, его огромная библиотека. Одной из причин, по которой он решился снять эту громадную квартиру на десятом этаже на Вест-Энд-авеню (кроме низкой арендной платы, разумеется), послужило то, что гостиная в ней была длиной со средних размеров туннель, а стены от пола до потолка сплошь покрыты книжными полками, на которых размещались сотни и сотни книг, каждую из которых Лютер читал и смог по достоинству оценить. За эти книги ему не нужно было платить. Наоборот, ему платили за то, что он читал их, а потом высказывал свое мнение. Много читать он не любил, да и кто это любит? В этом отношении он испытывал жгучую зависть к своему коллеге, Джону Симону (Лютер осмеливался произносить слово «коллега» лишь мысленно, как если бы совершал святотатство, соизмеримое по своей чудовищности разве что с попыткой сравнить себя с Джорджем Бернардом Шоу). Но Симон не только читал книги.
В силу выбранной им профессии он также посещал театральные постановки и премьеры фильмов (разумеется, бесплатно), а потом с важностью высказывал свое просвещенное мнение.
Вот в этом-то и состояло несомненное преимущество его профессии, с удовольствием думал Лютер. То есть профессии Симона, а не его. Лютер писал критические эссе только на книги. Исключительно на книги. В никому не нужные журналы. Проклятые книги, мрачно размышлял он, все время книги!
А для него единственный способ бесплатно попасть на премьеру – это воспользоваться рассеянностью билетера и проскользнуть в темный зал, если, конечно, повезет и найдется свободное место. Он никогда не осмеливался на это рядом с Идой.
Ида не выносила никакой нечестности. И она, прямо скажем, была не в восторге, когда он похитил Льюиса Гануччи.
Вот сейчас, сидя в своей уставленной книгами гостиной, под высокими потолками, и глядя из окна на шумную Вест-Энд-авеню, Лютер сдвинул кончики пальцев, гадая, что же в эту минуту поделывает малыш Гануччи? Заперев сына удалившегося от дел фабриканта безалкогольных напитков в задней комнате, он успокоился. Вздумай мальчишка кричать, звать на помощь, все его вопли упрутся в глухую кирпичную стену примыкающего к его дому здания. После этого он ненадолго вышел из дома – взял свой «шевроле» выпуска 1963-го, быстренько смотался в Ларчмонт и опустил краткое письмо с инструкциями в почтовый ящик Кармине Гануччи. И когда плотный белый конверт с легким шорохом проскользнул внутрь, по всему его телу пробежала дрожь ликования. Конечно, не столь упоительного, как в те минуты, когда он составлял из обрезков это письмо, но почти такое же, как в прошлую ночь, когда, бесшумно прокравшись в дом миллионера, зажал мальчику рот и увез его к себе. Да, подумал он, ничего подобного он в жизни не испытывал.
– Это и вправду было восхитительно, Мартин, – громко произнес он. – Поистине трогательно, если ты понимаешь, что я хочу сказать.
По правде сказать (и ему придется это признать, потому что если в его характере и была черта, достойная всяческого уважения, так это его неизменная объективность), самым волнующим моментом в его незабываемой авантюре были минуты, когда он, крадучись, пробирался по саду и дому Гануччи. Ему до сих пор еще не доводилось бывать в столь исключительно несуразном месте, как особняк Гануччи. Впрочем, презрительно хмыкнул он, чего еще ждать от человека, нажившего состояние на производстве сладкой или безвкусной водички, которую он гнал куда-то на Запад? Каждому, конечно, свое, но в этом занятии было что-то оскорбительное для чувств Лютера, и поэтому он нисколько не был удивлен, когда увидел особняк миллионера, словно какую-то пародию на барокко, уродливо раскорячившийся посреди зеленой лужайки…
– Как бы ты его назвал, Джон? – громко спросил Лютер. – «Зеленые Луга»?
Но самое удивительное было даже не это. Как ни странно, но уродливый старый дом с его нагловатой роскошью действовал на него завораживающе. Опьяняющее, будто звон золотых монет, богатство, просто-таки бившее в глаза, вдруг вскружило ему голову. И потом, уже после того, как все было кончено, то же самое головокружительное сознание значительности богатства молоточками стучало у него в висках, усиливаясь при мысли того, что часть его скоро будет принадлежать ему, Лютеру.