Визанков, внимательно слушавший ее, был поражен. Он не ожидал такой искренности, и она его растрогала. Но последние слова Лиды испортили впечатление. Ему показалось, будто он увидел ее в кабаре среди привычной компании.
— Да,— продолжала Лида,— я делю людей на богатых и бедных. Но и те и другие ничего не стоят. Первые грабили раньше, а теперь тщатся выдавать себя за порядочных людей; вторые жалеют, что не имели этой возможности, и сами смеются над своей честностью. С этими я не общаюсь. Я знаю, что такое нищета, и ненавижу бедных. Они несчастнее калек. Когда я на улице вижу хромого, мне не так его жаль, как того, кто ходит в потрепанном пальтишке, в помятом, засаленном воротнике. Нищета! Самая скверная из болезней, она ужаснее смерти. Стоптанные ботинки, мокрые чулки... Вы знаете, что это такое?
— Это про бедных; а что вы скажете о богатых?
— Я их безжалостно обираю. Чтобы заставить болгарина что-то почувствовать, испытать страдание, надо его ограбить. А все остальное, даже самые оскорбительные унижения, на него не действует. Вы, наверное, думаете, что я шучу? Нет, я говорю совершенно серьезно. Вы не привыкли к подобным признаниям?
— О нет! Мне даже известны кое-какие странички из вашей биографии.
— Каким образом? — растерянно спросила Лида.
— Не важно.
Ей не было стыдно,— только досадно, что она ничем не могла его удивить.
— Тем лучше,— проговорила она нервно.— Может быть, я развратница, выродок, сумасшедшая; если хотите, называйте меня проституткой,— мне все равно. И все-таки я чище ваших борцов за идею, поэтов, писателей, которым трагедия женщины только служит сюжетом для их произведений. Я решила всеми силами мстить мужчинам за себя и других женщин...
— И в конце концов потерпите поражение. Вы — дети-одиночки, сироты, покинутые обществом, и это особенно относится к таким женщинам, как вы. Жизнь ваших угроз не боится.
Лида ничего не ответила.
— Скажите, мадемуазель Лида,— спросил вдруг Визанков,— так ли уж страшны стоптанные ботинки?
— Ужасны!
— А если за новые элегантные туфельки,— он взглянул на ее ноги,— за дорогую блузку, за модную шляпу приходится поступиться долей своей чести? Что же лучше — стоптанные ботинки или растоптанная душа?
— Что за сравнение! Растоптанная душа! А есть ли она вообще, душа? Я что-то не замечала ее ни у себя, ни у других. Зато существуют озлобление, ненависть, зависть.
— Как вы думаете, есть у человека совесть? Чистая или грязная, здоровая или больная?
— По правде говоря, я редко задумывалась над отвлеченными понятиями. Душа, совесть — для меня все это темно.
— Но вы признаете, что существуют зрение, слух, вкус? Они по-разному воспринимают одно и то же. Люди морщатся, взяв в рот что-нибудь горькое, кислое, невкусное. А не морщится ли вот так же душа, не вздрагивает ли она, когда мы случайно прикоснемся к какой-нибудь гадости? Есть ли на свете что-нибудь более возвышенное, чем бескорыстный подвиг мужчины? И что может быть лучезарнее девичьей стыдливости?
— Девичья стыдливость! Да, это бесценная жемчужина! Но стоит ей попасть в мужские руки, как она приобретает цену, словно товар на базаре. Слушайте, господин Визанков, неужели для девушки, обреченной на голод и лишения, самоубийство — единственный выход?
— У нас еще нет такой крайней нищеты.
— Она есть, есть, но вы ее не видите. Вы думаете, что люди голодают только в Лондоне и Париже. Вы не знаете, как страдает от бедности молодая, жизнерадостная девушка. Когда в доме у тебя все так убого, что в нем нельзя жить по-человечески,— это страшнее голода. Это разъедает не только тело, но и душу и мозг. Вот вы — умный, благородный человек — ответьте мне, ради бога, как легче жить: с растоптанной душой, но в дорогом, теплом, новом костюме, или же с чистой совестью, но в полутемной, тесной, грязной, нетопленой комнате, даже зимой? Может ли душа оставаться спокойной в такой обстановке? Разве мы скоты? И где же то место, учреждение, храм или торжище, где босые, оборванные девушки могут заработать кусок хлеба честным трудом? — язвительным тоном спросила Лида, разволновавшись.
Визанков пристально смотрел на нее.
— Неужели и ваше грехопадение было вызвано нищетой?
Даже Лида — смелая, дерзкая, порою бесстыдная — не ожидала такого грубого вопроса. До сих пор она считала Визанкова человеком деликатным. Но решила, что на этот раз обижаться не стоит.