— По-настоящему вы оцените меня лишь после того, как узнаете поближе.
А она, размечтавшись, доверчиво опиралась на его руку, и сердце у нее билось так сильно, так близко от него, что он слышал его удары,— казалось, это червонцы один за другим со звоном падают в его карман.
В эту минуту Димо, опершись на железную спинку кровати, с горечью думал все о том же: «За что он ударил меня, за что?.. Правду говорил Велко».
Он вспомнил, как радовался, когда прибыл в полк, что в первый раз в жизни попал в город, что будет здесь жить и научится читать. И стало ему тяжело, ох, как тяжело на душе. Он опустил голову на подушку, воображение перенесло его в родное село; и, не привыкши размышлять, он прошептал:
В свинарнике мне было лучше, куда лучше!
С того памятного дня лицо у Димо всегда было омрачено тенью. Молчаливый и прежде, сейчас он почти совсем разучился говорить и замкнулся в себе. Ни крики, ни ругань, ни побои не изменяли выражения его лица. Казалось, он утратил самое элементарное из чувств — чувство физической боли, а Миловидов, объясняя себе это тем, что у солдата, мол, нервы грубые, а кожа толстая, продолжал приучать его к дисциплине и втайне гордился собой, уверенный, что во всей армии нет другого такого образцового офицера, как он.
Понимая, что командир батареи сознательно подложил ему свинью, когда назначил Димо его вестовым, Миловидов вымещал свою злость на солдате, однако это не мешало ему при встречах склоняться перед командиром, как жених склоняется перед невестой до официальной помолвки.
После обручения поручик чаще стал появляться у родителей невесты, особенно в часы обеда или по вечерам, и даже вел себя у них, как дома,— пользовался их экипажем, курил хозяйские папиросы, которые находил превосходными, и, наконец, готов был бы хоть сейчас переселиться к будущему тестю, чтобы не платить двадцати пяти левов в месяц за квартиру, да мешали дурацкие болгарские предрассудки. С однополчанами Миловидов почти не встречался, невесту познакомил только с командиром полка и женатыми офицерами, да и то не со всеми. На вечеринках он следил за невестой строже матери. Запрещал ей танцевать с некоторыми кавалерами и ходить в буфет с кем бы то ни было, хотя сам, узрев, что там угощается компания, незаметно присоединялся к ней, небрежно наливая себе рюмку, вклинивался в разговор, еще небрежнее выпивал кружку пива и, едва завидев официанта со счетом, исчезал в толпе.
Невеста не могла понять, почему он ее так ревнует. Как-то раз молодой пылкий подпоручик подскочил к ней, выпрямился, как пружина, и, щелкнув шпорами, галантно спросил:
Не осчастливите ли, мадемуазель, простого смертного согласием на один тур вальса?
Девушка покраснела и, озираясь, прошептала:
Не знаю, право; спросите моего жениха.Миловидов ухаживал за ней обдуманно, с расчетом;
он не признавал никаких сентиментальностей в виде браслетов, конфет, цветов, но когда будущий тесть подарил ему серебряный портсигар, принял подарок с удовольствием, тем более что его старый, кожаный, мало чем отличался от пропавших калош.
Со своей стороны поручик посылал Димо, когда у того оставалось свободное время, к своему будущему тестю мести двор, рубить мясо, мыть экипаж. Но как только там появлялся Миловидов, вестовой исчезал.
— Позволь ему остаться,— нередко говаривал отец невесты,— пусть поест вместе с прислугой.
Нельзя,— внушал поручик,— солдат должен есть там, где полагается; вы не знакомы с военной дисциплиной,— заключал он, подставляя хозяйке свою тарелку.
Димо и сам был рад уйти. Его не соблазняли ни запах жареного цыпленка, ни белый хлеб, ни молодая повариха, благоволившая к нему.
Возьми, возьми, Димо,— говорила повариха, подавая ему завернутую в газету снедь.
Димо брал, но только чтобы не обидеть девушку, и направлялся в маленькую харчевню, где питались вестовые этого околотка.
Четверо солдат разместились в уголке за грязным, годами немытым столом. Трое из них держали в руках по большому ломтю солдатского хлеба. На столе были расставлены жестяные тарелки с мизерными порциями вареной фасоли. Сел за этот стол и Димо и, заказав себе порцию фасоли, развернул сверток с цыплячьими ножками и сразу принялся за еду.