Но Пьетро настоял на своем, и Джиованни выбрал себе костюм по сезону. Обойдя еще несколько магазинов, они вернулись домой.
Модный, элегантный костюм, галстук небесно-голубого цвета, мягкая шляпа, изящные желтые ботинки, тонкая тросточка, перчатки.
Лаура узнала его не сразу. Но ее не удивили ни приглашение юноши к обеду, ни его метаморфоза. Если это сделал Пьетро, значит так и должно быть. И Джиованни уже стал для нее своим человеком.
Немного погодя пришел Пьетро, и маэстро с учеником поехали кататься.
Сидя рядом со знаменитостью, Джиованни вдруг испугался. Ему показалось, будто все это сон и вот-вот чья-то невидимая рука схватит его за шиворот и вышвырнет из экипажа на мостовую, и тогда маэстро исчезнет, а он, Джиованни, снова окажется в своем старом, потрепанном костюме.
Вечер. У Пьетро урок. Лаура хлопочет в саду. Джиованни у себя в комнате; он сидит у окна и размышляет. По широкой улице двигаются люди—пешком, в экипажах, в автомобилях. Веселые, мрачные, серьезные, спокойные люди, чьи настроения так же разнообразны, как их костюмы. Не одежда, не возраст определяют настроение: ведь молодость — это еще не счастье, а стоптанные башмаки — не нищета. Какой калейдоскоп! А ведь это всего лишь одна улица! Сколько тут желаний, грез! Все хотят всего. Хотят есть сытную и вкусную пищу, спать на белоснежных постелях, любить женщин — молодых, красивых, верных. Джиованни разглядывает людей в этой толпе и не знает, с кем из них себя сравнить. Вот идет бледный молодой человек, который вряд ли обедал сегодня, идет с застенчивым видом, всем уступая дорогу, даже тем, кто застенчивей его. А вдруг это будущий великий артист, писатель, художник? В быстро мчащемся автомобиле сидит упитанный, самодовольный господин лет сорока — сорока пяти. Кто знает, быть может и он еще не так давно с завистью поглядывал на чужие автомобили.
Джиованни с удовольствием вспомнил, что у него есть комната, постель. Скоро Лаура начнет готовить ужин; будет готовить и завтра, и послезавтра... Он, Джиованни, свободен, может пойти куда вздумается. В его душе пробудилось бесконечно сладостное сознание, что судьба сделала его своим избранником, превознесла выше многих. Во время уроков с Пьетро Джиованни чувствовал, что его скромное «я» таит в себе некую силу, драгоценное сокровище, и замирал от блаженства, когда замечал на бесстрастном лице своего строгого учителя невольное восхищение талантом ученика.
Стало смеркаться.
Джиованни мало-помалу перенесся мыслями в свое детство. Отца он не знал. Бедный корсиканец, отец его приехал в Италию искать счастья, быстро разбогател, жил на широкую ногу, потом разорился и умер. Джиованни родился уже после его смерти. Жил он всегда скромно, оставшись на попечении старшей сестры, которая успела окончить консерваторию в годы процветания отца. Окружающие предсказывали ей блестящее будущее, но оно погибло вместе с капиталом старого Джиованни. Молодой Джиованни пел, бренчал на фортепиано; сестра его, утратив веру в себя, не придавала особого значения голосу брата, хотя на всех любительских концертах юноша неизменно пользовался успехом. В трудные минуты она говорила:
— Ты, Джиованни, не очень-то рассчитывай на свой голос, а лучше подыскивай себе какую-нибудь работу.
Сестра познакомилась с музыкальной семьей священника Паладини.
Однажды вечером Паладини услышал, как его дочь Мариетта поет дуэт с Джиованни, и долго не мог прийти в себя от восхищения.
— С таким голосом нельзя сидеть дома, завтра же утром — в церковь!
Молодой тенор привлекал публику в кафедральный собор. Священник рассказывал о нем всем и каждому, наконец решил послать юношу в Милан, с письмом к одной своей дальней родственнице, высокопоставленной даме.
Дама показала Джиованни нескольким известным профессорам. Те признали, что юноша поет неплохо, но если он хочет стать первым певцом, пусть возвращается в родной город.
Он вернулся.
Обиженный старик проклял и высокопоставленную даму и профессоров.
— Похоже, что в Милане стали заниматься чем угодно, только не пением,— твердил он всюду.
Вскоре священника перевели в другой город, где он и скончался. Умерла и сестра Джиованни. Он остался один. Но в памяти его запечатлелось последнее напутствие священника:
— Пусть только тебя услышит настоящий итальянец, и тогда я не я буду, если тебя не пригласят в Миланскую оперу; а когда ты покажешь этим профессорам, что ты собой представляешь,— они лопнут от злости.