— Пьетро! — проговорил Паладини.— Обедать еще рано, я отлучусь ненадолго.
— Прежде всего пообедаем, затем вы должны отдохнуть и, наконец, вы никуда не пойдете.
Паладини рассердился.
— Когда кончится эта опека?
— Когда я умру...
— Ты каждый день собираешься умирать, а мне жить не даешь. Пойми, мне нужно прогуляться.
— Вспомните концерт в Варшаве!
— Слушай, Пьетро,— вкрадчивым тоном начал Паладини,— зачем спорить? Неужели ты не знаешь, что если я захочу, так все равно уйду?
— Хорошо, в таком случае я отменяю концерт.
Паладини вспыхнул.
— Ты что, младенцем меня считаешь?! Вот возьму и уйду!
— Уходите!
— Чудовище!
Когда Паладини говорил вкрадчиво, это грозило бедой. Но сейчас он был сердит, и Пьетро успокоился: Паладини не уйдет.
— Вот свежие газеты; просмотрите статьи о будапештском концерте. А я пока прикажу подавать обед.
Паладини даже не взглянул на газеты.
Немного погодя на балкон вынесли накрытый стол. Сели обедать.
— Маэстро, прошу вас, кушайте поменьше.
— Ты меня скоро уморишь с голоду!
— Сами виноваты! Не надо было рождаться великим человеком.
— Я уж сто раз проклинал судьбу за то, что встретил тебя.
Подали суп. Учитель и ученик съели его молча.
Но вот Пьетро заметил на лице Паладини темное облачко. Всякий раз, как появлялся официант, Паладини поднимал голову, приоткрывал рот, словно желая, но не решаясь что-то сказать. Принесли жаркое. Паладини, не глядя на официанта, приказал негромким, но повелительным тоном:
— Бутылку вина!
На столе перед Пьетро стояла высокая конусообразная бутылка с красивой этикеткой, испещренной изображениями медалей, которые были получены виноделом на выставках.
Паладини налил себе вина. Лицо его прояснилось, глаза ожили.
Сердце у Пьетро сжалось, как сжимается сердце матери, заметившей на лице ребенка опасные признаки возвращения перенесенной болезни.
— Значит, вечером петь не будем? — в отчаянии спросил Пьетро.
— И пить буду и петь буду!..
Паладини поднял бокал, одним духом осушил его, обтер губы, закурил сигару и откинулся на спинку стула. Балкон, озеро, публика — все стало ему таким милым, близким, родным; официант казался славным малым, даже Пьетро больше не раздражал.
— Эх, Пьетро, чудной ты человек! Кто это тебе внушил, что мне нельзя пить? Что ты меня так оберегаешь? Я здоров, как бык... Ем за троих...
— Пьете за десятерых.
— Лишнее доказательство несокрушимости моего организма. Вечером послушаешь, как я спою «Сумерки» спою не хуже, чем когда напевал пластинку для граммофона. Помнишь? Тогда ты сам поднес мне бокал шампанского, а теперь угощаешь водой!
— Маэстро, сегодня вы больше не будете пить!
— Это не крепкое вино...
— Сейчас отдохните, а в шесть часов — на прогулку.
— Тебе налить?
— Ну нет!
— Ты человек с характером, не то, что я. За твое здоровье, Пьетро! Ты мой тиран, но иногда ты самый милый мне человек на свете. Твое здоровье!
После обеда Паладини прилег. Пьетро ушел. Встретив в коридоре официанта, он многозначительно посмотрел на него, получил утвердительный ответ и, успокоенный, отправился в театр.
Часа в четыре Пьетро вернулся, вошел в комнату Паладини и сразу же заметил, что маэстро настроен веселее обычного. Он напевал свою любимую арию и слишком много разговаривал. На подоконнике, за портьерой, Пьетро заметил этикетку с золотыми медалями.
— Ах, дорогой Пьетро, сегодня я доволен и тобой и собой, что случается крайне редко. Все в порядке!
— Сегодняшний концерт можно считать сорванным. Я буду вынужден сказать публике: «Милостивые государыни и милостивые государи, концерт откладывается, потому что божественный Паладини...»
— Напился, как свинья,— подсказал Паладини.— Не беспокойся, Пьетро. Сегодня я буду петь так, как не пел никогда. Порукой тому — и заветная скамья и вино, которое ты проклинаешь. Оно пробудило во мне жажду нового счастья. После этой бутылки — точка! Но кончится концерт, и тогда, с твоего разрешения, устроим маленькую пирушку. Послушай Пьетро, перестань подкупать официантов, а то они зарабатывают вдвое больше обычного. Нынче мы с тобой соперничали, как на торгах, и победил я.
Паладини стал умываться. Пьетро сел в кресло и задумался: «Неужели концерт сорвется?» Его не интересовали ни публика, ни ее разочарование, ни потерянныеденьги.
Он думал о Паладини, о вине. Злился на природу, которая порождает эту отраву, на людей и законы, которые не могут ее уничтожить. Не будь ее, сколько талантов было бы спасено! И Луиджи уцелел бы!