Сын слушал молча, а сам думал: «Четыреста левов в месяц... девять лет; четыреста левов — это месячное жалованье директора гимназии...»
Отец допил кофе и, по привычке, растянулся на диване.
«Наверное, жена уговорила ее,— подумал он о жене и дочке.— Дуры бабы! Сами напугают девчонку, а потом удивляются: чего она капризничает? А жених ответа ждет. Человек положительный, многого не требует».
— Чудачки они, эти женщины,— прошептал он, засыпая.
Мария, дочь его, в это время сидела за роялем в соседней комнате, где хранилась библиотечка ее брата, и которой можно было найти все, начиная с «Истинной, поруганной любви», оригинального болгарского сочинения, до «Могущества денег», «Парижских тайн» и тому подобной западноевропейской литературы. Девушка раскрыла ноты и стала играть вальс «Дунайские волны».
Поднялась такая буря звуков и с таким грохотом промчалась по клавишам, что собачонка, лежавшая на полу, вскочила, залаяла и пулей вылетела из комнаты. Мария па минуту прекратила игру и опять принялась перелистывать ноты. Моцарт, Бетховен, «Кармен» Бизе, «Фауст» Гуно — все они летели налево. Но вот она остановилась на «Молитве девы», ударила по клавишам, и полилась бесконечно монотонная, плачущая мелодия — томление по мужчине. Девушка даже не смотрела в ноты,— они, казалось, давно запечатлелись в ее мозгу; и вот уж должен был раздаться колокольный звон, но тут неожиданно распахнулась дверь и в комнату с важным видом вошла мать.
— Хватит, хватит играть, Марийка! Нельзя же всю жизнь сидеть за роялем. Ты уже не ребенок.
Мать хотела к чему-то подготовить дочку, но хитрая Марийка, сразу сообразив по выражению материнского лица, что предстоит серьезный разговор, мигом отшвырнула ноты.
— Что такое, что такое, мамочка? Скажи скорее! — лукаво улыбаясь, допытывалась она.— Мы не пойдем сегодня на вечеринку? — спросила она с таким видом, словно ни о чем не подозревала.
— Какие там вечеринки! Если хочешь, сегодня же дадим бал; все зависит от тебя.
— Мамочка, миленькая, да что случилось? — задыхаясь от волнения, настаивала дочка.
Матери и самой не терпелось рассказать обо всем.
— Подполковник Никушев просит твоей руки. Твердит, что не может без тебя жить. Ты ему во сне снишься, а «ту» он бросил. Ну, как скажешь, Марийка, хорошо
о тебе заботится мама, а?
Марийка так растерялась от неожиданности, что вначале не знала даже, что и ответить. Она ждала этого предложения, догадывалась о нем, но то были мечты, грезы... И вот нежданно-негаданно мечта стала явью — просят ее руки! Какое-то чудесное, неведомое блаженство мгновенно осветило ее лицо, глаза ее заблестели.
Да, ею овладело чудесное, неведомое блаженство, хотя подполковник Никушев и не был ее идеалом. Впрочем, у нее вообще не было идеала, а Никушева она не любила и не могла любить, потому что почти не знала его. Для нее он был только подполковником Никушевым. Если бы ее сейчас спросили, какой он — молодой, старый, умный, глупый, хороший, плохой,— она смогла бы дать лишь один ответ: он — подполковник Никушев.
Но подобные вопросы и не приходили ей в голову. Свое счастье она могла бы определить одной короткой фразой:
«Я выхожу замуж».
Почему? Почему за Никушева? Почему сейчас? Ни сама невеста, ни ее мать даже не задумывались над этим.
Танцы в клубе, игра на рояле, пение на домашних вечеринках, изящные туфельки, напудренное личико, корсеты, стягивающие талию,— все это становилось далеким прошлым. Мария была убеждена, что ее жизнь начиналась только теперь.
Обручение, приготовления к свадьбе, платья, платья и снова платья, зависть подруг, венчание — вот что означал для нее брак, вот зачем ей нужен был муж; и чем скорей, тем лучше. А потом? А потом хоть трава не расти! Мама никогда ничего не говорила о будущем.
Веселая, беззаботная, как птичка, вырвавшаяся из клетки, Мария побежала в сад. Брат ее, погруженный в мечты, прохаживался по аллее.
— Знаешь новость, Мария? — спросил он.— Я буду учиться на инженера.
— А я выхожу замуж за подполковника Никушева,— прощебетала девушка и убежала.
— Четыреста левов в месяц... Целых девять лет... Париж...— шептал юноша.
— Мадам Никушева, мадам Никушева,— твердила про себя Мария, снова подбежав к брату. Как она досадовала, что с нею сейчас не было ни одной из ее подруг.
«Мадам Никушева, мадам... Париж... Четыреста левов... Девять лет... Мадам Никушева, мадам Никушева»,— казалось, вторил им весь сад.
А старик, поглядывая с балкона на своих веселых и довольных детей, сказал жене: