И действительно, журналисты жадно ловили каждое слово Паладини, следили за его малейшими движениями и, приглядываясь к тому, как он ест, пьет, смеется, украдкой быстро делали заметки. Не избежал их наблюдения и Пьетро.
Открыли бутылку шампанского. Мэр произнес короткую речь. Паладини ответил на нее и еще больше развеселился. Его приглашали всюду — в частные дома, в артистический клуб. Паладини благодарил, обещал прийти, чокался, а глазами пожирал графиню. Она же старалась казаться как можно более серьезной и таинственной.
Пьетро бросал беспокойные взгляды на Паладини: от резких движений прическа его растрепалась, галстук съехал набок, лицо покрылось красными пятнами.
И здесь, среди этой роскоши, в обществе сановных мужчин и расфранченных дам, перед стариком опять возникло мерзкое варьете, пьяная компания, полуголые женщины, окружившие Паладини. Острая боль обожгла сердце. Пьетро невольно поднялся.
Присутствующие решили, что это молчаливая просьба разойтись: ведь у маэстро свой распорядок дня. Начали вставать из-за стола. Паладини хотел что-то сказать Пьетро, но язык у него заплетался, и он только сердито посмотрел на старика.
Гости стали разъезжаться.
Графиня, стоявшая в стороне, разговаривала с одним из приглашенных; она медлила уходить.
— До свиданья, маэстро Паладини. Жду вас от четырех до семи.
Это было сказано таким тоном, словно она не приглашала его, а назначала ему аудиенцию.
— До завтра, графиня.
Паладини сиял. Пьетро, сдвинув брови, отошел от нее, шепча:
— Вот бестия! Сорвала мюнхенский концерт!
Паладини играл в карты. Пьетро побродил по комнатам, рассматривая картины, заглянул в игорный зал, подошел к столу, несколько минут постоял за креслом Паладини, потом отошел и остановился перед портретами членов клуба. Важные, напыщенные, академически строгие лица. Некоторые из этих господ сидели сейчас рядом с Паладини, но вряд ли хоть один из них узнал бы себя на портрете в эти минуты. Отойдя от портретов, Пьетро стал читать вывешенный на стене устав клуба. Каждая его строка взывала к законности, порядку, честности, благородству и гуманности. Пьетро только покачал головой и возвратился в игорный зал. Он сел в кресло сзади Паладини и тихо, но многозначительно кашлянул. Паладини сделал вид, что ничего не замечает, хотя всем своим существом чувствовал присутствие Пьетро, и это отражалось на его игре. Вскоре он встал и проговорил сердито:
— На сегодня хватит.
Они вернулись в отель. Пьетро молчал, а Паладини уже не мог сдержаться:
— Что ты все бродишь за мной, как тень? Из-за этого я и проиграл!
— Сколько? — спокойно спросил Пьетро.
— Это неважно.
— Нет, важно. Я хочу дать вам один совет. Сколько вы проиграли?
— Десять тысяч.
— Знаете что? Пока мы живем здесь, вы каждый вечер выдавайте игрокам по десяти тысяч: и они будут довольны, и мы не будем нервничать.
— Слушай, Пьетро, почему бы тебе не учредить кафедру для исправления блудных талантов?
— Хватит с меня и одного! Разрешите узнать, когда мы отсюда уедем?
— Куда нам спешить? Мне тут приятно.
— Верю. Графине еще приятнее. Брильянтовые кометы с неба не падают.
— И это пронюхал?
Как только они заговорили о графине, настроение певца изменилось. Он забыл о своем проигрыше.
— Эх, Пьетро! Не знаешь ты ее. Ведь она миллионов стоит!
— Женщина стоит столько, во сколько ее оценивают, а вы цените ее слишком дорого.
— Бездушный ты, Пьетро! Не даешь мне ни пить, ни играть, ни любить.
— Пейте, играйте, любите, но тогда объявите во всеуслышание, что Паладини не хочет быть великим человеком: он стал простым смертным и увлекся самой обыкновенной женщиной.
— Ты ее не знаешь, она — сокровище!
— Мы обладали целой коллекцией таких сокровищ,— невозмутимо возразил Пьетро,— а у вас есть еще одна слабость: вы недостаточно высоко себя ставите, не видите разницы между собой и окружающими.
— Черт возьми, Пьетро, может я и в самом деле великий человек, но не забывай, что я из плебеев, кровь у меня мужицкая. Я жадный, хочу всего попробовать. В юности я был беден, ел и пил не по-людски; так как же мне не пить, не объедаться, не увлекаться женщинами теперь, когда они сами ищут меня? Я не Орсини; бонна не застегивала мне штанишек, да и не всегда я имел возможность их носить. Слава меня балует, но оживаю я только в будуаре красавицы или за столом, уставленным изысканными кушаньями и винами.