Паладини обернулся.
— Доброе утро, Пьетро!
— Чем вы заняты, маэстро?
— Заинтересовался? Глядишь и не веришь, что Паладини может заниматься серьезным делом? Знаешь, что я пишу? Автобиографию. Увидишь, каким я изображу тебя!
— Вы, маэстро, пишите-ка лучше о себе, а меня оставьте в покое...
— Что? Тебя оставить в покое? А разве не ты довел меня до такого состояния, что я даже утренний чай пью без коньяка?
Растроганный Пьетро исчез. Он давно мечтал написать биографию своего ученика и составлял подробнейшие заметай о его делах и днях, но считал, что лучше будет, если ее напишет сам Паладини.
Автобиография успешно подвигалась вперед. По вечерам Паладини читал Пьетро отрывки, в которых больше говорил о своем учителе, чем о себе.
Пьетро сердился не на шутку.
— Начните прямо с Милана, маэстро!
— Нельзя, Пьетро. Во всем нужно соблюдать порядок. Имей в виду, что каждая твоя жестокость будет мною увековечена.
Прошло некоторое время. Однажды Пьетро, вернувшись в отель, не нашел Паладини в его комнате.
Пьетро осмотрелся и, глубоко вдохнув воздух, почувствовал подозрительный запах — легкий аромат изысканных духов, этот невидимый след, оставленный женщиной. Постель была накрыта, но, видимо, на скорую руку. Злосчастная автобиография валялась на ковре. Пьетро поднял рукопись, положил ее на стол и заметил на нем конверт с визитной карточкой. Он вынул карточку и прочел:
«Графиня де Жуэнвиль».
И здесь нашла-таки его!
В озлоблении Пьетро разорвал карточку на клочки, схватил рукопись и ушел.
Паладини возвратился поздно и, в темноте наткнувшись на что-то, зажег электричество.
Пьетро поджидал его, шагая из угла в угол.
Но Паладини, должно быть, не хотел видеть его. Раздевшись, он выключил свет и лег спать.
«Старая, вечно та же история, и нет ей конца!» — в отчаянии прошептал Пьетро. Всю ночь он не мог сомкнуть глаз.
Они совершали международное турне.
Пьетро становился все мрачнее и мрачнее, Паладини — все беззаботнее.
Временами, когда певец брал себя в руки, старику казалось, будто майское солнце пригрело его среди зимы, приласкало, потом исчезло во тьме.
«Спасенья нет!»— бормотал про себя Пьетро.
Всегда окруженный и опьяненный женщинами, Паладини не находил времени заглянуть в нежную, детскую душу своего учителя, в этот священный храм, где ему, Паладини, поклонялись, как идолу. Не замечал он и нечеловеческой муки в глазах старика,— глазах скорбящей богоматери у креста на Голгофе.
Ему казалось, что молодость будет бесконечно долгой. Ведь дар божий не умирает, он не может измениться. А если роковой день все же настанет... Ну что ж, рано или поздно всему приходит конец.
И легкомысленный Паладини, всегда довольный настоящим, сердился на Пьетро, когда тот портил ему настроение.
Концерт был назначен на девять часов.
Пробило одиннадцать.
Публика нетерпеливо ждала. Паладини не было.
Пьетро не отходил от телефона. Он разыскивал певца по всему городу, но тщетно.
Впервые в жизни старый учитель понял, что взял на себя тяжелую, непосильную задачу — ежедневно спасать утопающего. И вдруг он услышал звуки старинной корсиканской песни.
Пьетро замер; но не песня взволновала его, а певец: пел Паладини.
Что-то болезненно напряглось в душе старика, затрепетало и сломалось. Все вокруг показалось ему миражем, обманом: он не поверил ушам своим, когда уловил в голосе Паладини то, чего боялся больше всего.
Как рано! Слишком рано!
Пьетро любил эту простую, ясную, бесхитростную народную песню, полную страсти, крови и слез. Какая душа, какая буйная натура ее создала! Певец стремится к своей возлюбленной, стремится против ее воли... и если она его отвергнет, он покончит и с собой и с нею. Буря неудовлетворенной, неугасимой страсти!
...Но в голосе Паладини уже нельзя было уловить ни нежного шепота, ни мольбы и укора; слышен был только вопль, способный лишь напугать, но не растрогать.
Не душа корсиканца отражалась в этом пении, но его кинжал.
Неужели так пел его Паладини?
Пьетро стоял и слушал.
Так он когда-то стоял на улице, зачарованный тем же голосом. Тогда он замер от восторга, сейчас — от ужаса и боли. Ему казалось, что кто-то обманул, ограбил, предал его.
Паладини умолк. Раздались громкие рукоплескания.
Пьетро подошел к таверне и распахнул дверь.
Пьяный Паладини сидел, расстегнув жилет, в большой захмелевшей компании. Он вставал, поднимал стакан, чокался, что-то рассказывал, пожимал протянутые руки, весело ругался и пил. Можно было подумать, что певец только что вернулся из дальних странствий к своим род- ным и теперь отдыхает душой. А все остальное — опера, концерты, избранная публика и сам Пьетро, который бог знает зачем оторвал его от родной среды,— все это ему чужое.