У Пьетро не хватало сил выносить все это. Он уже перестал жить, все умерло в его душе. Все земное потеряло для него всякий смысл.
Пьетро решил покинуть бренную землю. «Но что тогда будет с Паладини?»—думал он. Бывало, сколько раз в дни своего триумфа Паладини смело сравнивал себя с Орсини. Но не ужаснется ли он теперь, если ему намекнут, что тот выше? Нет, он не поверит этому и будет петь. Будет петь до тех пор, пока возмущенная публика не крикнет: «Замолчи, ты уже не Паладини!» Озлобленный, уничтоженный, он и тогда еще будет бороться. Нет существа более яростного, чем развенчанный царь. Он будет бороться и в бессилии своем упадет тем ниже, чем выше он стоял.
«Боже, Паладини — наше дитя. Ты сам отнял талант, который даровал ему когда-то. Не есть ли это, знак того, что ты от него отрекся? Но почему вместе с голосам ты не отнял у него и жизнь? Кому нужен Паладини без его голоса? Или ты уготовал ему еще более жестокое возмездие? Ты всеблагой, я, раб твой, никогда и ни о чем тебя не просил. Смилуйся же, возьми его. Я готов умереть раньше, чем пробьет мой час, некогда назначенный тобой. Прости! Научи, что мне делать?..»
Но глухим оставалось небо, безмолвствовал бог — он ничего не разрешал, не запрещал, не советовал.
Пьетро страдал от сознания, что Паладини останется один и когда-нибудь проклянет его.
Как-то раз вечером Паладини, как всегда пьяный, явился к Пьетро и заявил, что такая жизнь ему опостылела.
— Слушай, Пьетро, мы должны уехать на этих днях.
— Еще рано, подождем.
— Почему?
— Я себя плохо чувствую.
— Что с тобой? Мы, кажется, поменялись ролями?
— Да,— ответил старик.
— Я тебя не понимаю, Пьетро.
— И это верно.
— Если ты не хочешь ехать, я уеду один.
— Один?
— Да, если ты не хочешь, чтобы мы уехали вместе.
Пьетро возмутился:
— Вы никуда не уедете ни со мной, ни один, ни с кем бы то ни было. Поняли?
— Почему?
Пьетро встал.
— Потому что... вы не должны петь.
— Ты с ума сошел!
— Хотел бы сойти.
— Но почему я не должен петь?
— Потому что вы потеряли голос.— Пьетро дал волю своим чувствам.— Да, вы уже не Паладини. Не только Орсини, но и любой певец теперь выше вас, ибо никто из них не пел так, как пел Паладини. Лучше бы разверзлась земля и поглотила нас обоих!
— Я уже сказал, что ты сумасшедший.
И Паладини ушел в другую комнату.
— Ха-ха-ха!.. — послышалось оттуда.— Я не Паладини! Я не должен петь!.. А кто же тогда будет петь?.. Пигмеи!.. На колени! Сброд! Я — бог!..
Пьетро прислушивался.
«Бедняга только сейчас понял, что он бог. Поздно... Слишком поздно... Господи, и это говорит мой Паладини,
Паладини, который был так скромен и в самые великие с мои минуты и в самые пьяные! Если я исчезну, никто его не разубедит, что он не прежний Паладини. О нет!..»
Паладини весело напевал свою любимую арию, потом запел «Сумерки».
Пьетро подошел к граммофону и завел его.
— Сатана!—рявкнул Паладини.— Ты думаешь, что я не могу петь, как пел тогда? Посмотрим!
И полились звуки дивных голосов — пели два Паладини. Певец соревновался сам с собой.
Голоса сливались, поглощая друг друга, но временами Паладини подавлял граммофон. Иногда оба голоса струились рядом. Но вот зазвучал один из красивейших, наиболее трудных и выигрышных пассажей,— пассаж, который на концертах приводил публику в трепет, а соперников в дрожь, и — граммофон без труда взял самые высокие ноты, а Паладини не смог.
Бледный, он умолк.
— Теперь вам ясно, почему вы больше не должны петь? — спросил тоже побледневший Пьетро.— Это не случайная неудача. Еще совсем недавно вы и в более пьяном виде пели «Сумерки», и ваше исполнение затмевало эту граммофонную запись.
— Замолчи, сатана! Рано закаркал!
В тот вечер Паладини вернулся домой поздно ночью. Он прошел прямо в спальню и лег.
Немного погодя Пьетро вошел в его комнату. В ней горел свет: Паладини заснул, не выключив электричества. На ночном столике дымила забытая сигара.
Подойдя к постели, Пьетро долго всматривался в черты своего бывшего кумира, баловня славы. В безмятежном сне Паладини дышал легко, спокойно; щеки его разрумянились, кудри разметались по лбу.
Пьянство не истощило и не обезобразило его.
«Какая сила!.. Какая красота!» — думал Пьетро.
Но он предпочел бы увидеть, что Паладини превратился в Квазимодо, лишь бы он сохранил свой голос.